Муни-Робэн - [6]

Шагах во ста нашли мы стадо диких уток.

Муни не стал стрелять. Брат набил их много и воротился к обеду с ягдташем[4], полным уток, бекасов и куликов.

— Ведь я говорил, что не придете домой без птицы! — заметил Муни. — Я также знал, что вы настреляете не куропаток. Да все равно, вы должны быть довольны. Только, пожалуйста, обещайте мне, если встретимся с моей женой, не говорить ей ни слова про то, что мы делали на охоте.

Он столько раз просил хранить тайну на этот счет, что мы не боялись ей изменить. Он не скрывал от жены дичь, которую настрелял. Но каким манером бил ее, каким свинцом, в какую пору, в каком месте и после каких слов — вот тайны, в хранении которых мы должны были ему божиться всякий день.

Он почти не хаживал на охоту без нас, а это с его стороны было важным знаком доверенности.

— Значит, ты считаешь себя колдуном, коли так скрываешь свое искусство? — говорили мы ему.

— Нет, — отвечал он, — но женщине не надо знать охотничьих дел. Это приносит несчастье.

Приятель наш представлял в своих понятиях, с первого взгляда, странное смешение легковерия и скептицизма. Он не верил прямо в дьявола или злых духов, а верил в судьбу или, точнее, в худые и добрые влияния, которых, кажется, не признавала никогда никакая наука. Потому, может быть, что их не наблюдала. Весьма важно бы нам владеть через науку достаточными средствами для того, чтобы исследовать или распознать свойства, какие он приписывал некоторым телам, некоторым эманациям, некоторым столкновениям. Вглядевшись в него пристальнее, явно видно было, что он отнюдь не был суеверен, а действовал вследствие ложной или истинной физической теории.

Результаты, по большей части, оказывались столь необычайные, что, по всей видимости, он редко ошибался в применении своей теории к делу.

Не думаю, чтобы он когда-либо старался вникать в причины, но, без сомнения, владел какой-то наукою инстинкта или наблюдения. Откуда узнал он ее? Этого мы никак не могли доискаться, да едва ли это известно было и ему самому.

Ответы его на этот счет были уклончивы, и так как он был хитрее нас, то мы от него никогда ничего не добились.

Всякий раз, когда охота была несчастлива, он убирался (по его выражению), то есть скрывался от наших глаз либо в кустарник, либо в ров, либо в какую-нибудь покинутую избушку и, пробыв там несколько времени, выходил бледный, изнеможенный, дрожащий, с одышкой, насилу передвигая ноги, но возвещая нам удачные встречи и успехи, которые всегда точно сбывались, иногда даже с такой мелочной верностью, что предсказание походило на чудо.

Однажды мы решились подсмотреть за ним, чтобы увидеть, нет ли у него какой-нибудь секретной проделки грубого суеверия или не готовит ли он какой-нибудь фокус. Мы притворились, будто уходим прочь, и обошли кругом, чтобы застать его врасплох.

Мы пробралось к нему по перелеску, с предосторожностями, вовсе излишними, ибо состояние, в каком он находился, не позволяло ему ни увидеть нас, ни услышать.

Он лежал на земле и терзался, по-видимому, несказанно мучительным припадком. Он ломал себе руки, хрустел составами, метался на спине, как лещ. Дыхание его было тяжело, лицо помертвело, глаза закатились.

Мы подумали сначала, что он подвержен падучей болезни; но признаки были отнюдь не те. Не было ни пены у рта, ни хрипения, ни агонии.

То был простой нервный припадок, судорожное волнение, мучительное задыхание, нечто не столько страшное, сколько жалкое на вид, длившееся с ним менее пяти минут. Потом он начал мало-помалу приподниматься, вытягиваться, успокаиваться, оправляться, как говорят, и побыл тут еще несколько минут, будто полуизнемогший от страшной усталости, полувкушающий какое-то сладкое ощущение.

Когда он пошел долой с этого места догонять нас, мы сделали для соединения с ним далекий обход, чтобы его не встревожить, и он сказал брату, подойдя к нам:

— Сегодня, если я не вступлюсь, вы ничего не убьете.

Точно, брат стрелял больше двенадцати раз, и ни один выстрел не попал.

— Значит, я самый неловкий из неловких! — вскричал он, хлопнув о землю прикладом ружья. — Вот, мэтр Муни, расколдуй-ка меня.

— Пожалуй, мой друг, — отвечал Муни своим кротким и ласковым голосом. — Дай мне свое ружье. Какой ствол велите зарядить?

Ему указали левый ствол, и он зарядил его, а брат правый.

— Из этого, — сказал Муни, показывая на ствол, им заряженный, — не дадите промаха.

— А из того? — спросил брат.

— Из того не попадете, — отвечал он.

Пролетела птичка, брат ее убил. Потом другая — не попал.

Заряд, положенный Муни, ударил верно. Другой заряд перешиб ветку на десять футов выше цели.

— Ну, заряди же теперь правый ствол, — сказал брат. — Немудрено, что ружье от этого лучше.

— Извольте, — отвечал Муни-Робэн.

Он зарядил правый, а брат левый. Из правого заряд попал, из левого нет.

Опыт повторили, попеременно, раз пять или шесть подряд, и результат был именно такой, как предсказывал Муни.

Зарядив в седьмой раз, он сказал:

— Этот раз вы убьете вашим зарядом, а моим промахнетесь. Я устал.

Выстрел сбылся по его словам.

Подобные опыты нельзя было упорно приписывать ни слепому случаю, ни ловкости.