Мултанское жертвоприношение - [33]

Жертвенный пир продолжался. Кумышка лилась, голоса вотяков стали громче. Кое-кто уже пускался в ритуальные пляски с подпрыгиванием. Внезапно Кричевский заметил, что жрец, раздав пришедшим поджаренные внутренности, прихватив окровавленный мешок с вырезкой забитого и освежеванного теленка, уходит прочь. Сыщик поспешил за ним, не без основания полагая, что это и есть тот самый «знающий» колдун, о котором не желает им поведать бабка Марья.

Следить за «вэщащем», однако, оказалось весьма непросто. Шел он тихо и весьма проворно, часто петляя, меняя направление. Увидав его сутулую спину в простом крестьянском армяке совсем рядом, Кричевский решил затаиться, чтобы не быть замеченным. Обождав несколько секунд у ствола корабельной сосны, сыщик осторожно зашагал в ту сторону, в которую двигался жрец. Он шагал сначала несмело, потом все быстрее и быстрее, потом уже пошел вовсе открыто — а сутулой спины, обтянутой армяком, все не появлялось. Полковник резко повернул обратно, пробежал с полсотни шагов — никого. Он метнулся вправо, влево — никого!

— Отвел глаза, кудесник ушастый! — ругнулся озабоченно сыщик. — Закружил!

Поняв, что безвозвратно потерял жреца из виду, Константин Афанасьевич остановился и постарался взять себя в руки. Самым разумным решением было воротиться назад, к киреметищу, и дождаться окончания жертвенной церемонии, чтобы затем следовать к деревне в хвосте процессии. Кричевский так и сделал.

Он шел поспешно и уверенно, узнавая некоторые приметные деревья и камни, покрытые лишайниками, все шел, и шел, а знакомого холма с котлованом внутри все не появлялось перед глазами. Чувство времени подсказывало ему, что уже давно пора быть жертвенному месту, что он идет слишком долго — а он все отказывался верить в случившееся. И лишь когда внезапно выглянувшее солнце оказалось не слева, как он полагал, а справа, и гораздо ниже над горизонтом, понял Константин Афанасьевич, что далеко он ушел и от киреметища, и от деревни Люга, и даже не имеет верного представления о том, в какой стороне они находятся.

Полковник Кричевский окончательно и безнадежно заблудился.

V

Осознав сей печальный факт, Константин Афанасьевич перво-наперво подавил в себе страх и бессознательное желание немедленно бежать наобум, куда глаза глядят. Воображение живо подсказывало, что надо лишь подняться вон на тот пригорок, дойти вон до той приметной кривой сосны, а там уже, кажется, что-то виднеется, и знакомые места вот-вот покажутся.

Вместо отнимающей силы погони за химерами, и впрямь будто подсказываемыми и навеваемыми какой-то лесной нечистью, полковник выбрал место, удобное для отдыха, и со стоном облегчения повалился на сухой теплый песок под корнями старой сосны. Мох выглядел притягательнее, но был холоден, и внутри себя таил влагу.

Больное колено Кричевского уже давало себе знать, распухло и причиняло боль. Мучила жажда, забивая даже чувство голода. Близилась ночь, и следовало позаботиться о тепле, пище и безопасности.

Набросав по памяти сучком на песке план местности, Кричевский решился идти на восток, по возможности держась низины. С востока лес огибала огромною подковою речка Люга, и, выйдя к ней, можно было вдоль русла ее дойти до деревни. Кроме того, в низинах могли течь ручьи, впадающие в ту же Люгу, а ему нужна была вода. На запад, насколько помнил Кричевский, просторы леса были безграничны, без отмеченных на карте признаков жилья.

Из запасов и снаряжения оказалась у полковника пачка папирос, спички и один из револьверов, да еще заветный медальон с локонами жены и дочери, который Кричевский на время путешествия к вотякам переложил в нагрудный карман жилетки.

— Не так уж мало. Могло и хуже выйти, — рассудил Константин Афанасьевич и закурил, радостно ощущая, как с каждой затяжкой возвращается к нему трезвое сознание и чувство юмора.

Развалясь на отдыхе, он лениво жмурился и размышлял, какого зверя можно подстрелить себе на ужин, и как освежевать его без ножа, как вдруг ощутил легкое движение у самой головы. Приоткрыв глаза, Кричевский обнаружил, что не он один облюбовал для согрева и отдохновения этот песчаный пригорок, прогреваемый ласковым солнцем, и в ужасе вскочил.

Чуть выше по склону, как раз там, где преклонил он усталую, но бестолковую голову свою, извивалась и шипела огромная лесная гадюка, черная, блестящая и гладкая, только что скинувшая старую кожу. Промедли Кричевский хоть мгновение — и она укусила бы его в лицо или шею. Гадюка отважно бросилась вперед, почти на треть длины своего узкого тела, ткнулась мордой в грубый ботинок полковника, но прокусить не смогла, отпрянула, угрожающе шипя, высунув раздвоенный на конце тряский язык.

Содрогнувшись от первобытного ужаса и брезгливости перед пресмыкающимися гадами, сыщик достал револьвер и хотел было пристрелить змею, но счел за благо поберечь патроны и поспешил удалиться, оставив ползучую тварь торжествовать победу на отвоеванном пригорке. Он мысленно поблагодарил Бога за спасение от неминуемой погибели и решил быть впредь осмотрительнее. На ум ему пришли воспоминания о ядовитых пауках, об энцефалитных клещах, наиболее опасных именно в мае, и ему стало вовсе неуютно. Господин статский советник тщательно перешнуровал ботинки, заправив в них штанины брюк, на все пуговицы наглухо застегнул сюртук, рукава, карманы и поднял ворот, чтобы защитить себя от падения насекомого за шиворот. На этот раз ему потребовалось более времени для восстановления душевного равновесия.