Мудрость - [10]

миллионы людей,

А никто не кричит,

говорят спокойно!

Ругани я здесь

ни от кого не слыхал,

Пьяных не встретилась

ни одна ватага,

И сплетен наших

я здесь не слыхал, –

Тех, что не стерпит

даже бумага!

Все, что видел, надо

собрать в одно.

Перо утомилось,

за труд не берется!

Боюсь, что бедная

моя голова

В конце концов

на куски распадется!

А глазам говорю:

«Смотрите, глаза!»

А глаза отвечают:

«Мы устали».

Я ушам кричу:

«Слушайте!»

Уши в ответ:

«Мы оглушены,

отдохнуть нельзя ли?»

Иду я по улице,

куда ни глянь –

Слева – я!

Справа – я!

Спереди – я же!

Все эти трое,

конечно, это я,

Но я-то сам, я сам

девался куда же?

Так в городе живу —

он очень красивый,

Но слишком шумный,

могу вам поклясться в том,

Что, если неделю

еще здесь пробуду,

Шлите мне письма в здешний

сумасшедший дом.

Первое впечатление —

что мне запало в уши,

Что поразить успело

мой растерянный взгляд.

Остальное подробно

расскажу по приезде

Всем, кому интересно,

ваш муж и отец

Гамзат.

Письмо лошади хунзахского райсобеса Гамзату Цадасе

Да здравствует, конечно, наш райсобес!

Но горем моим горьким с кем поделиться?

Тебя призывала, – ты куда-то исчез…

Лучше б не рожала меня мать-кобылица!

Все лошади давно резвятся на лугах,

Я – вечно у пустой кормушки на чембуре.

Те – с каждым днем бодрее, круглее в

боках,

А мне – все просторнее в собственной

шкуре.

Прошла уже зима – теперь весна у нас,

А я щипка еще не съела свежей травки.

Зато Кураев в щель заглянет иной раз —

И тычет мне газету: читай, мол, для

поправки!

Бывало, вспорхнуть не успеет воробей,

Тронь меня – взовьюсь на дыбы,

забрыкаюсь.

Теперь и не вздрогну я, хоть дубиной бей:

Каждый меня лупит, и под каждым

спотыкаюсь.

Но незачем, пожалуй, мечтать о фураже —

О зеленой травке, о пахучем сене.

Когда все это в желудке не варится уже:

Старость не проходит от зелени весенней!

Глаза мои горели ярче фонарей,

Теперь они от слез, от гноя мутно-грязны;

Стояли мои уши торчком, как у зверей,

А теперь, как тряпки, обвисли безобразно.

Клали под седло мое в былые времена

Мягкий войлок или коврик бумазейный;

Но мода эта вывелась: теперь моя спина

Как будто вся пробита дробью ружейной.

Хороший был когда-то обычай у людей —

Устраивать бега, скачки, джигитовку, —

При этом дважды в сутки кормить лошадей,

Делать им массаж, водить на тренировку.

В долгие зимние ночи, когда

От шороха сена дрожат мои губы,

Я с грустью вспоминаю молодые года,

Ту стать, ту резвость, те крепкие зубы.

Но где красота моя, где здоровье тех лет?

Мне трудно уже переступить через палку.

Пора на тот свет выправлять мне билет:

Я – старая кляча, – кому меня жалко?!

Да, слышала я – Дибирчов, прокурор,

Откупить меня хочет у райсобеса.

Не встречалась я с напастью такой до сих пор.

Я лошадь, а в нем вдвое больше веса!69

Неужели на хребте моем, остром, как пила,

Намерен он ездить, надеясь на плетку?

Или хочет, чтобы я под грузы пошла

С ребрами, похожими на гнутую решетку?

Хоть верится с трудом, но среди людей

Встречаются, я слышала, нередко коноеды.

Но если и зарежет меня злодей, —

Из жил и костей не наварит обеда.

А впрочем, себе на уме прокурор, —

Он, в сущности, сделает хорошее дельце:

На меня не польстятся ни волк и ни вор,

И никто меня просить не станет у владельца.

Соседи будут рады помочь ему

Как-нибудь на ноги меня поставить.

И семье развлеченье… Умирать потому

Будет мне совестно: как же их оставить?!

Так пусть прокурор не жалеет затрат,

Пусть, не торгуясь, берет меня смело:

Я для него – находка, клад!

Но пусть он не медлит, чтоб я не околела.

На стойбище горных духов

Нас было двадцать восемь человек;

Мы – комсомольцы, родом из Хунзаха.

В краю высоких гор и быстрых рек

Мы выросли, не зная чувства страха.

Мы дружно шли на штурм Седло-горы,

Чтоб водрузить свой флаг и с той поры

Развеять навсегда пустые слухи

О том, что здесь гнездятся злые духи.

Нас не тревожил суеверный гул.

Мы вышли в путь, глупцам противореча.

В Гоготле и в Голотле весь аул

Устроил нам торжественную встречу.

Нас не пугали сказки для ребят:

– Седло-гору обороняют духи…

– Всех смельчаков там духи истребят, —

Твердил мулла, и вторили старухи.

– Вернитесь! Не сносить вам головы! —

Звучал вдогонку шепот суеверный, —

На всех аварцев навлечете вы

Лихую кару дерзостью безмерной…

На штурм горы отправившись с утра,

Отряд вплотную подошел к подножью.

Оделась в облака Седло-гора,

От сырости прохватывало дрожью.

Шел снег, как будто с белого орла

Несчастные ощипывали перья,

И высилась в тумане Сталь-скала

Старинною твердыней суеверья.

Сказавши слово, отступать нельзя…

Чарыки сняв, мы ринулись на приступ.

Нередко оступаясь и скользя,

Нога с трудом нащупывала выступ.

Не описать наш нерушимый строй,

Вгрызавшийся в скалу, как цепь стальная…

Споткнись ведущий – тотчас под горой

Вся братия легла бы остальная.

Дыханьем облаков насытив грудь,

Дойдя до круч, где птицы не гостили,

Мы завершили свой опасный путь,

И сказочной вершины мы достигли.

И, облучая снежную парчу,

Взошло светило. Было тихо, глухо…

И не обрушились на Дибирчу

Ни град камней, ни сонмы гневных духов.

Стояли там сугробы, как стога,

Как будто им вовек не снилось лето,

И, Ноевых времен топча снега,

Дивился путник собственному следу.

Мы вторглись во владения зимы,

Суровой и неумолимой ханши.

Ее столицу покорили мы,

Считавшуюся неприступной раньше.