Мучная война - [87]

Вжав голову в плечи, Ленуар, казалось, задремал, однако пальцами правой руки он энергично барабанил по столешнице, что свидетельствовало о лихорадочной работе мысли. Наконец он остановился и, знаком подозвав Николя, шепотом заговорил:

— Полагаю, вы помните прошлогодний скандал с королевским альманахом? Тогда впервые всплыло имя некоего Демирвало, управителя зернохранилищ, принадлежащих королю.[38]

— …а легковерная публика поверила в существование так называемого «пакта голода», сговора, участники которого якобы спекулировали зерном в пользу покойного короля с целью пополнить кошелек госпожи Дюбарри.

— Ее и многих других. О том, как король торгует зерном, даже сочиняли куплеты. Грязная клевета, однако, чем чернее клевета, тем больше в нее верят. Слух зародился в 1765 году, когда генеральный контролер финансов Лаверди заключил контракт с богатым мельником по имени Матиссе на создание резервного запаса зерна с целью поддерживать равновесие на рынке и не допускать голода. Когда цена на зерно начинала слишком быстро идти вверх, для сохранения цен на прежнем уровне государство само начинало торговать зерном. В этом случае Матиссе получал двести процентов комиссионных. Тогда в возбужденном уме некоего Лепрево де Бомона, секретаря управляющего церковной собственностью, возникла мысль, что король лично участвует в скупке зерна, и он раструбил об этом повсюду. Он источал столько яда, говорил столько дурных слов о достойных служителях его величества, и в частности, о Шуазеле, Сартине и обо мне, что в ноябре 1768 года его посадили в Бастилию. Он сидит в одиночке, однако ухитряется передавать на волю записочки.

— Как, — в ужасе воскликнул Николя, — как могло случиться, что он уже семь лет в Бастилии, а суда все еще не было?

— Вот так. Безумие не покидает его, а оно опасно для государства. Сегодня он в Венсеннской крепости, где по-прежнему неутомимо заявляет о своей невиновности. Не проходит и месяца, чтобы я не получил одно из его прошений. Желая вам помочь, я составлю своего рода завещание в вашу пользу, последнее, что я могу сделать, пока мое место не занял сьер Альбер.

Конец фразы, произнесенный через губу, прозвучал в высшей степени презрительно. Ленуар взял большой лист бумаги, обмакнул перо в чернильницу, которую держал щекастый амурчик из позолоченного серебра, и принялся писать. Иногда он останавливался, словно подыскивая точное слово или выражение. Затем, посыпав песком, дабы быстрее высушить чернила, разогрел воск, накапал толстым слоем на бумагу и с яростью придавил своей печатью.

— Вот, и никто не посмеет возразить. Сейчас я вам прочту. Бумага адресована господину де Ружмону, управляющему королевским замком Венсенн.

Сударь,

Будьте столь любезны и предоставьте моему следователю по чрезвычайным делам возможность доступа в камеру известного вам государственного узника в любой час и на любое время. Оному следователю дозволяется беседовать с вышеуказанным узником наедине столько времени, сколько ему понадобится, ибо в этом заключен интерес его величества. Когда поручение будет исполнено, подпишите эту бумагу и передайте ее моему посланцу.

Написано в Париже, в управлении королевской полиции

4 мая сего 1775 года

Ленуар

— Я не просто советую вам молчать о посещении Венсенна, я вам приказываю. Ружмон тоже будет молчать, это в его интересах. Вам же я повторю: полное соблюдение тайны; приказ распространяется на всех. Сами понимаете, все должно остаться между нами; разглашение тайны пошатнет наши позиции… насколько их еще можно пошатнуть.

— Однако, сударь, не боитесь ли вы, что узник, имеющий налаженные связи с внешним миром, сам сообщит кому следует о моем визите?

— Я полагаюсь на вас, на вашу ловкость; надеюсь, вы сумеете ему доказать, что в его интересах лучше молчать, нежели разгласить тайну.

Встав, он протянул Николя руку, и тот с грустью заметил, что в глазах генерал-лейтенанта блеснули слезы.

— Не забывайте меня! А теперь идите.

Необычайно взволнованный, Николя вышел, не оборачиваясь. На улице его окликнул знакомый голос. Это оказался шевалье де Ластир.

— Я отправился за новостями на улицу Монмартр, — сообщил он, — где мне сказали, что вы, вероятнее всего, в Шатле, откуда я сейчас и возвращаюсь. Прогулялся попусту. Утром я тоже попал впросак: пытался разогнать мрачное настроение Ленуара. Слава Богу, хотя бы вас я нашел.

— Как ваша рана? — спросил Николя, ибо голову шевалье по-прежнему украшал тюрбан.

— Она оказалась весьма прочной. Голова, разумеется! Поверьте, я в отчаянии, что мне не удается принять участие в вашем расследовании. Но пока я курсирую по городу, мотаюсь в Версаль и обратно… Ах, да что там говорить! Это дело явно связано с растущим недовольством народа, попавшего в безвыходное положение. Ну, об оплошностях городских властей говорить не будем, хотя они, надо признать, не без последствий: ходит слух, что Сартин, а значит, и Ленуар приложили руку к разжиганию волнений из ненависти к Тюрго. Теперь пора начинать вешать, и без лишних проволочек, для наглядного примера, и порядок воцарится сам собой. Да вы и сами видите. В городе стало гораздо спокойнее. А я продолжу свои изыскания, дабы снять с министра морского флота обвинения, которые, без сомнения, будут ему предъявлены. Тем более что я совершенно уверен, что не могу быть вам ничем полезен в деле об убийстве на улице Монмартр. И все же, что вам удалось узнать?