Мстиславцев посох - [37]

Сын купеческого старшины выделялся среди прочих монастырских школяров ростом и силою, был смышлен, грамоту одолевал без подзатыльников, розог и стояния в углу на гречневых зернах. Речь у Сымона важная, каждому бы он указывал, все школяры под его рукой. Один Петрок держался против купеческого сынка твердо, ни в чем спуску не давал.

...Петрок плечом толкнул тяжелую дверь. В келье книжного сховища было прохладно и по-особому тихо: казалось, время тут замедлило свой бег, уживались мирно друг с дружкой многие лета, поселившись в пыльных фолиантах. Над придвинутым к узкому окну пюпитром горела толстая сальная свеча. Пламя ее медленно шевелилось, отражаясь в широком пюпитре,― коричневая и закапанная салом и воском доска была до глади вытерта многими локтями.

Несмотря на ранний час, в келье уже были люди. Несколько монахов в черных рясах, молчаливые и с отрешенными ликами, медленно водили глазами по желтым страницам старинных книг. Петрок тихо, как мышь, прошмыгнул в угол, перекрестившись, сел на низкую скамью, покосился на хранителя книжной кельи ― иссохшего старца, дремавшего в кресле. Книги лежали на полках вдоль всей задней стены, они пахли кожей, старой медью и ладаном.

Петрок взял рукописный свиток, развернул его, с трепетом ощутив под пальцами гладкую прохладу древнего пергамента. Медлительная вязь буквиц, где в большую были вписаны еще и меньшие, складывалась в мудрые слова, писанные слитно друг с другом.

«Что умеете хорошего, того не забывайте,― ловил Петрок глазами знакомые строки из «Поучения Владимира Мономаха детям»,― а чего не умеете, тому учитесь ― как отец мой, дома сидя, знал пять языков, оттого и честь ему была от других стран. Леность ведь мать всему дурному: что кто умеет, то забудет, а чего не умеет, тому не научится. Добро же творя, не пенитесь ни на что хорошее. Пусть не застанет вас солнце в постели».

«Сказать ли на исповеди обо всем?» ― Петрок отложил свиток, однако, уловив на себе взгляд старца-монаха, нащупал рукопись, потянул на колени.

«Был един народ славянский,― читал он в другом месте,― и те славяне, что сидели по Дунаю, покоренные уграми, и моравы, и чехи, и поляне, которых теперь называют Русь...»

«Стало быть, мы поляне? Или родимичи, о которых сказано: осели по обоим бокам Сожа в верховьях реки? ― Петрок снова задумался.― Признаюсь ― еще не пустит игумен домой. А там мать ждет, Лада...»

Рукопись покатилась с его колен, встревоженные монахи заворочали косматыми головами. Петрок торопливо наклонился, поднял свиток.

«...пошли друг на друга, и покрылось поле Альтинское множеством воинов.― От усердия Петрок шевелил губами, монахи успокоились.― Была же тогда пятница, и на восходе солнца сошлись обе стороны, и была сеча жестокая, какой не бывало на Руси. И, за руки хватаясь, рубились и сходились трижды, так что Кровь текла по низинам...»

Нет, не успокаивало ныне чтение, не настраивало на смиренный лад. Петрок посмотрел на хранителя книжной кельи. Тот быстро-быстро клевал шерстистым носом, дремал. Вот у кого тихое и мирное житье ― никакая мирская суета до него не доходит, сидит, подложив под себя пуховую перинку, размышляет, ведет летописание, и кожный задабривает старца чем может, дабы и его имя вывел он гусиным пером, сохранив в пергаментном свитке для потомков.

«Приму постриг,― подумал Петрок.― Что мне тогда купеческие милости! Проживу. Книги читать буду, школяров учить, как дьякон Гаврила. Матери вот жаль. Подмену себе ждет, хозяина в дом, не называли бы его вдовьим...»

И прежде наведывала Петрока думка о пострижении, а в последние дни зачастила. И все Сымон этот, орясина купеческая. То ли от отца что прослышал, то ли сам удумал, говорит на днях: «Почто тебе эта книжная премудрость? Все одно сапоги мне чистить будешь за давний должок». Не стерпел тогда, полез в драку. А рука у Сымона тяжелая. Пока Петрок, впроголодь сидючи, для купда Перфилия Григорьева доски набойные вырезал, тот на сытных отцовских харчах силу копил. Пока Петрок в учении у Василя-дойлида состоял, по лесам храма на Дивьей горе лазал, тот кулаки отращивал. Вот и совладай поди с ним. Да не синяки горят ― душа. Доколе вот так за свою годность человеческую расплачиваться? И как боронить себя?

В монашестве хотел найти Петрок спасение и от бедности, и от людской кривды. Но не мирилась душа с думкой о пострижении.

ЗОЛОТОЙ ЛИСЕНОК

Скользя белым брюшком по плоским камням двора, подкрадывался к серой куропатке лисенок. Птица видела его, беспокойно вытягивала шею, вскрикивала, порывалась взлететь. Это ей не удавалось: крылья были связаны суровой ниткой. Куропатка, чуя близкую смерть, ошалело металась по двору. Пан Ян, которого слуги именовали «ваша мость», любовался потяжкой лисенка. Он даже хотел было сказать служке, чтоб тот сходил в покои до пани Ванды, пускай бы поглядела из окна, однако вспомнил, что жена на сносях, и раздумал: тут надо осторожно ― еще испугаешь. «Так ее, так, Огеньчик!» ― шепчет пан Ян в самозабвении, и лисенок оглядывается на своего хозяина, словно посмеивается узкими хитрущими глазами. Вот уж потешил сердце новый панцирный боярин Савка!