Мсье Гурджиев - [31]

Таким образом, здесь мы найдем:

1) Отрывок из рассказа м-ра Кеннета Уокера, озаглавленный «Venture with Ideas» и опубликованный в Нью-Йорке издательством Пеллегрини и Кадахи.

2) Исследование, которое Дени Сора любезно согласился написать для нас.

3) Статью, написанную м-ром Горэмом Мансоном в октябре 1950 года для американского журнала «Туморроу».

4) Эссе м-ра М.Л. Треверса, появившееся в «Уорлд ревю» в Лондоне в июле 1950 года. Текст этот, на наш взгляд замеча тельный, сравнивает сочинения Гурджиева с заброшенным ныне садом «Волшебных сказок». Я осмелюсь пригласить вас взло мать ржавую калитку этого сада, если в вас еще осталось, не смотря на вашу взрослость, что-то от великой неповторимости детства.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ РАССКАЗ М-РА КЕННЕТА УОКЕРА Человек, который владеет собой. Гурджиев и музыка. Гурджиев и дети. Рассказы о Вельзевуле. Обязанности стариков. Что нужно, чтобы спасти жителей Земли. Мораль хамелеона. Что говорил Гамлет о своем отце.

ВСЕ, что я могу сделать, это передать впечатление, произведенное на меня Гурджиевым. Для меня он был воплощением завершенной «работы». Он достиг сознания самодисциплины и целостности большей, чем другие люди. Конечно, чужое сознание не может быть до конца объективно оценено, но чем оно выше, тем могущественнее его власть над различными проявлениями своей личности. Все, что делал Гурджиев, казалось, имело истоки в нем самом. Когда он гневался как это с ним иногда случалось, его гнев выглядел намеренным и прекращался всякий раз, когда достигал своей цели. Тогда его черные глаза начинали лукаво поблескивать, строгое оливковое лицо расслаблялось, и разговор возобновлялся с того места, где перед тем неожиданно прервался. Ни его замыслы, ни его поступки никогда не были неосознанными. Они всегда преследовали какую-то цель и осуществлялись с максимальной экономией усилий, как у кошки. Его невероятная работоспособность объяснялась этим умением никогда не растрачивать энергию попусту. Было абсолютно ясно, что он превосходно владеет своим телом.

Иногда мы приходили послушать музыку. Тогда Гурджиев приносил свой инструмент довольно необычный вид аккордеона. Покачивая его у себя на коленях, он извлекал из него какой-то судорожный стон, отстукивая одновременно левой рукой такт снизу вверх. Его правая рука лежала на клавишах, и он то импровизировал, то играл вспоминавшиеся ему мелодии, но для меня это всегда было что-то незнакомое. Эти минорные мелодии напоминали мне то песни мусульманских портовых рабочих в Суэце, то мрачную музыку моря, проникающего в узкую пасть грота. Гурджиев очень мало рассказывал нам о мелодиях, собранных им во время путешествий, но было ясно, что их источники различны. Некоторые мелодии явно исполнялись людьми, связанными с определенным физическим трудом (например, песни, напеваемые крестьянами, занятыми своим делом), или традиционные песни старых торговцев коврами в Центральной Азии, когда они, сидя на корточках в огромном сарае, расчесывали, пряли, красили и ткали шерсть. Гурджиев рассказывал о том, как в зимние вечера в этой работе могла участвовать вся деревня, у каждого было свое занятие и соответственно свое музыкальное сопровождение.

Другим источником его вдохновения была священная музыка, услышанная им в различных монастырях православных греческих, ессейских или суфистских. Я плохо разбираюсь в музыке и потому могу сказать лишь две вещи: во-первых, музыка эта была очень древняя, во-вторых, она оказывала очень сильное воздействие на слушающих.

Чем больше я узнавал Гурджиева, тем больше убеждался в том, что человек он исключительный. Он обладал качествами, которых я никогда не встречал ни у кого другого: глубочайшие познания, необыкновенная жизненная сила, полное отсутствие страха. Будучи уже старым, он по-прежнему был способен работать за четверых. Мало кто знал, как он был занят в интервале между нашими встречами. Он должен был не только направлять работу своих французских учеников, но также кормить у себя большое число русских беженцев. Очень многие приходили к нему за помощью или советом, т. к. Гурджиева хорошо знали завсегдатаи окрестных кафе.

Одной из самых ярких особенностей наших последних собраний было множество детей, толпившихся у стола, особенно после возвращения Гурджиева из Америки. Те из учеников, у кого были дети, словно почувствовали, что пришел момент их к нему привести. Разумеется, считали они, дети мало что поймут, но в дальнейшем будут вспоминать, что встретили в Париже удивительного человека, некоего мсье Гурджиева. Он же встречал их очень тепло и с большим вниманием, всегда старался как-то развлечь. С простотой великого человека он радовался, видя их у себя за столом, одаривал гостинцами и даже вводил в замешательство родителей, пичкая их отпрысков огромным количеством сластей. Некоторые дети робели, но большинство чувствовало себя хорошо, они смеялись его шуткам и живо отвечали на вопросы. На детей Гурджиев возлагал особые надежды: они были представителями, еще не испорченного поколения; правильное воспитание и образование еще могли, с его точки зрения, их спасти. Я люблю вспоминать эти детские сборища, ибо в них Гурджиев предстает в «свой роли роли доброго дедушки, веселящего и раздающего гостинцы.