Мраморный лебедь - [12]

Утром щенка не было. И отец сам чуть не заплакал, когда я ему напомнила о собаке.

– Мы тебя обманули, – сказал он, и какая-то странная оборванная нота мешала ему говорить. – Нам и в голову не могло прийти, что ты шесть лет будешь помнить. Ты ведь ни разу не переспрашивала.

– Я никогда не буду жить в одном доме с собакой! Вам придется выбирать! – крикнула мама.

Я стала представлять, как однажды в шкафу я найду маленького человечка. Он будет грязный, голодный, беззащитный. Я его вымою в тазу, накормлю, сошью одежду. И он так и будет жить у меня в шкафу, и о нем никто никогда не узнает.

В четыре года меня отдали в детский сад. В нем никто не говорил на русском языке, и даже воспитательницы не понимали ни слова. Я освоилась, как ни странно, очень быстро, только не могла есть ни геркулесовую кашу, ни молочный суп с килькой, ни брюкву, нарезанную кубиками. Дома мне говорили:

– Пока не съешь, не встанешь из-за стола!

В садике говорили примерно то же самое, но равнодушнее, и было ясно, что из-за стола можно будет встать довольно скоро. И к тому же мы ходили у забора с мальчиком по имени Тийт и обсуждали нашу женитьбу.

Зимой мне купили шапку-шлем; такие шлемы были на летчиках в фильмах про войну, шлем был в светло-коричневую и темно-коричневую клетку. Я пришла в шлеме в садик, и Тийт мне сказал:

– Я по-прежнему хочу на тебе жениться, но вдруг ты все-таки мальчик?

Дома я стала расспрашивать родителей, точно ли я девочка.

– Честно сказать, мы хотели мальчика, – признались родители, – даже имя придумали – Игорь. Думали, будет он легкий, спортивный, смелый.

– Летчик? – всхлипнула я.

– Летчик! – подбодрил меня отец.

И Тийт от меня отказался. И мальчиком я не стала. И к тому же вскоре мама узнала, что я не Лиля, а Елена. И она придумала такую игру: она входила в комнату и говорила:

– Где же моя Лилечка?

– Это я, мама!

– Нет, Это какая-то плохая Ленка, а хорошей моей Лилечки нет здесь!

– Мамочка, это я, я!

– Нет, это злая Ленка, противная Ленка, а Лилечки нет!

– Мама, узнай меня, узнай, пожалуйста!

И меня, задыхающуюся от слез, в конце концов, признавали.

Летом садик выезжал на дачу. Дача стояла в сосновом лесу. Проведывать меня присылали сестру. Она покупала стакан земляники, которую я не переносила – у меня от нее чесалось в горле и появлялась на теле сыпь; мы садились под сосной, сестра съедала землянику, я плакала, сестра жалостливо всхлипывала мне в тон и уезжала домой.

Потом возвращался домой и садик. Старик по-прежнему сидел на скамейке и читал газеты, когда ветер приносил их ему. Обрывки, а случалась удача – так и целые.

В шестьдесят лет я купила себе шапку, в которой ходили девочки в детском саду: такой большой пушистый меховой шарик с длинными завязками, а на концах завязок – помпончики; огромный круглый шар из чернобурки, ходить в нем невозможно – жарко, он лежит дома, похожий на жирного кастрированного кота.

Почти не осталось людей, называющих меня Лилей, я стала Еленой для эстонцев и Еленой Григорьевной для русских. Но иногда кто-нибудь назовет меня Леной и удивится, что я не откликаюсь вовсе или говорю, зло насупившись:

– Нет здесь никакой Лены!

Моя доченька уверяет меня, что однажды я наняла ей няньку, которая приводила ее к себе домой, сажала на диван и обкладывала огромными острыми кусками стекла, чтобы она не смела слезать с дивана. И что еще возле дивана ложилась собака, показывающая небывалые клыки. И нянька грозилась накормить доченьку сырым мясом. И она приходила домой в слезах и жаловалась мне и просила не отдавать ее больше этой няньке. А я, конечно, спрашивала у няньки, так ли это, не веря ни единому дочкиному слову, и нянька прижимала дочку к своему животу, утыкала носом в цветы на фартуке и мурлыкала:

– Бедная девочка, обними свою нянечку!

Рекорд водомерки

Пруд, покрытый летними укусами комариного дождя. У нас ходят, ходят дожди, – как китайская пытка каплей. Трава выросла под окнами по плечи.

– Мой пузырик, – говорит мой муж, – я близорук, как роса. Я вижу за окном ноты черешен, но мелодию различить не могу.

– Как же ты не путаешь меня с другими? – спрашиваю я с дивана, вытянув руку так, чтобы на нее, как в прорезь копилки, падали капли с потолка.

– Я прихожу домой, – отвечает муж, – и тот, кто ходит по дому, тот и есть моя жена, тот и есть ты, – а кто же еще может ходить по нашему дому?!

– По нашему дому ходят дожди, ходят дожди, как китайская пытка каплей…

– Ненаглядная моя, – говорит мой муж, – я близорук, как роса. Ноты черешен я могу только есть и сплевывать косточки в кулак. Под окнами трава выросла по самые плечи. Моя возлюбленная хочет, чтобы у тебя была какая-нибудь смертельная болезнь. Тогда все станет на свои места: мы с ней вместе будем ждать рокового исхода.

– Зачем же так усложнять? – я убираю руку, и капли падают на пол и, кто знает, может быть, оттуда, со дна земли, к ним начинает тянуться какой-нибудь росток, уже потерявший – за столько-то лет – надежду взять приступом бетон фундамента. – Зачем же усложнять, – повторяю я, – я могу повеситься, мне все равно, всю жизнь хотела похудеть – даже это не удалось!

Я убираю руку, но беру таз и заменяю им свою ладонь, и медленная тяжесть подаяния, наверное с привкусом меди, начинает скапливаться в летнем тазу. Из окна виден пруд, по которому нарезает круги водомерка; она размахивает рукой, снятой со спины, и наклоняется на поворотах так низко, что чиркает по воде головой. Летний конькобежец на пруду – водомерка – по воде, аки по льду, уже обе руки сняты со спины.