Мраморное поместье - [23]

— Это ты, ты, Станка?

Я вздрогнула от этого странного имени, от созвучия с надписью на могиле, но стояла недвижно… Только дышать мне стало тяжело и сердце бешено билось, но имя это так потрясло меня, что я не могла сказать ни слова.

Я долго не могла говорить, когда он подбежал ко мне и, взяв за руки, мягким движением усадил на скамью, а сам сел на землю возле меня и, не выпуская моих рук, прижал их к своему лицу на моих коленях.

— Станка, Станка, — шептал он, — наконец я встретил тебя, прости меня, прости меня, Станка.

Только когда я почувствовала его теплые слезы на своих руках, жалость к нему вернула мне силы:

— Успокойтесь, в чем вы виноваты предо мной?

— Я не знаю, не знаю, Станка, не могу вспомнить, потому что это было очень давно… Все, что было тогда, иногда всплывает предо мной, как какие-то ярко недвижимые, мертвые маски, и маски эти теснятся у меня в сердце… Я чувствую их, но когда хочу схватить, запечатлеть в памяти, они вдруг тускнеют, исчезают, и только ты, Станка, остаешься, одна ты остаешься, и я знаю, что страшно виноват пред тобой. Слышишь меня, Станка, мне жить очень тяжело, потому что я виноват… Но я должен жить…

Он поднял на меня свои странные, зачарованные глаза.

— Я должен жить, потому что моя жизнь — расплата, это — расплата. Станка… Слышишь, как они кричат, смотри, как они разносят это слово по земле…

Он поднял руку, указывая на стаи с криком летевших над нами осенних галок.

— Видишь, они летят туда, где тополя вершинами держат закат, как алое знамя, и всюду, далеко за пределы этого заката, всюду разнесут они страшное слово «расплата»…

Он говорил это спешно, а некоторые слова шептал.

Я молчала, пораженная странным смыслом его речи и необычайностью выражений. Не знаю, почему не страшно, а только больно мне становилось, когда я стала понимать, что он безумный.

Когда он, видимо, очень возбужденный, умолял меня о прощении, я смущенно отвечала:

— Прощаю вас.

Он, видимо, успокоился от этих двух слов и вдруг замолчал, спрятав голову у меня на коленях и целуя мои руки.

Произошло это так, что я сразу привыкла к нему и мне не было стыдно, а только жаль его.

— Но почему вы называете меня Станкой?

— Потому что ты Станка… Милая, ведь я же узнал тебя. Разве это имя тебе не нравится?

— Нет, нравится. Но только там, где я живу, на одной могиле написано: «Sono stanca». Вы знаете, что это значит?

— На могиле, ты говоришь, на могиле… — повторял он в раздумье, и брови его озабоченно сжались.

— Разве ты умерла там?

О Боже! что он говорит!

— А что значит «Sono stanca», ты спрашиваешь?.. Это значит: «Я — Станка», но может иметь другое значение, потому что stanca значит «усталая» по-итальянски… А как же там написано: с большой буквы?

— Не помню…

— Ты не помнишь? Дай мне руки.

Он схватил мои руки и прижал их одну ко лбу, а другую ниже затылка, к шее. На лице его выразилось напряжение, и я заметила, что ресницы, во все время разговора изредка вздрагивавшие у него, теперь стали усиленно трепетать, глаза полузакрылись и лицо побледнело.

Сидя у моих ног, он в то же время тихо и нежно говорил:

— Ты теперь вспомнишь, Станка, да. Станочка, ты сейчас вспомнишь, не правда ли? Ты только немного подумай.

Я стала думать о мраморной плите с большим вырезанным крестом и мысленно восстанавливать начертание букв.

— Теперь я вижу, — говорил он глухим шепотом. — Вижу… Как тут красиво. Холмы, виноград, он такой темнопурпуровый, и цветы: белые астры и петуньи и что-то знакомое, знакомое, хочется не уходить оттуда.

Пока он это говорил, я чувствовала, как какая-то странная теплота уходит от моих рук к нему, а потом я совсем перестала чувствовать свои руки, они мне казались чужими.

— А вот и мраморная плита с крестом; написано «Sono stanca», теперь я вижу очень ясно: stanca маленькой буквой. Там за плитой, в холме, должен быть склеп. Дверь была когда-то с левой стороны под мостиком… Потом ее засыпали… Теперь она не видна… сейчас я увижу, что там внутри…

Я чувствовала, что слабею. Голова у меня кружилась.

— Пустите, — шепнула я и высвободила руки.

Он сидел некоторое время молча, опустив голову.

— Как вы можете читать мои мысли? Но ведь о склепе я ничего не знаю.

— Я не читаю твоих мыслей, Станка, я только, как бы тебе это объяснить… Я опираюсь на тебя, чтобы видеть. Ты мне помогаешь, а потому… Я очень утомил тебя, Станочка?

— Теперь, когда вы пустили мои руки, мне легче.

— Прости меня… Я всегда был виноват пред тобой.

— Я ведь простила вас…

— Почему ты говоришь мне «вы»? Разве ты больше не любишь меня, Станка?

Он поднял на меня свой странный, завороженный взгляд. Он редко смотрит прямо на меня и если смотрит, то долго: у него взгляд странный, точно приковывающийся к предметам, от которых ему трудно оторваться. Под этим взглядом я почувствовала, что должна сказать правду.

— Нет, я люблю вас с тех пор, как вы стояли надо мой тогда в опере…

Я сознавала и только тогда поняла, что это была правда, и в то же время чувствовала, что краснею, и опустила глаза.

— В опере, ты говоришь? Что это такое, опера?

О Боже мой! С ужасом я взглянула в эти завороженные, странные глаза, и на лице его мне показались мучительное усилие и беспомощность ребенка. Тогда с отчаянием в душе я схватила эту бледную больную голову безумца и прижала к своей груди.