Мрак твоих глаз - [20]

А когда кончилась смена, Пётр попросил Соню тайком от всех прогуляться с ним на прощанье к берегу моря. Было прозрачное солнечное утро, они шли босиком по гладкому от прибоя песку, и Соня знала, что Пётр скажет ей что-то очень важное, что может даже изменить всю её жизнь. Прислонившись спиной к изъеденному водой чёрному утёсу, Пётр долго курил, а Соня собирала возле него ракушки, чтобы привезти маме домой. Наконец Пётр велел Соне подойти к нему. Она подошла, смахивая с лица волосы, наносимые бризом, оставив собранные ракушки кучкой на песке. Он обнял её и прижал к груди, поцеловал в лоб, а потом, крепко взяв за волосы, со всей силы ударил головой в утёс. Он ударил её ещё раз, но этого Соня уже не запомнила, упав после первого удара в траву, горящую вечным огнём.

Одевшись, Соня умывает в ледяной реке заплаканное лицо. Потом она возвращается к пню и поднимает из травы страшный талисман. Он беззлобно жжётся в её руке, сверкая рубиновой металлической поверхностью и тонким золотым рисунком. Комсомольский Значок Зои Космодемьянской.

Тёплый, мерцающий свет проникает в Соню, исцеляя ещё живущую внутри неё боль. Она прижимает значок к губам.

— Ты любишь меня, — ласково произносит Соня, дыша в золотой профиль. — Ты любишь меня, Ленин. А я теперь комсомолка.

Приколов значок к рубашке на груди, Соня заходит в обугленную избушку, в которую сыпется не сдерживаемый больше крышей дождь, ложится на лавку и, закрыв перед дождём глаза, думает о Зое, темноволосой девушке из московской школы номер 217, повешенной фашистами в деревне Петрищево, которая, идя на партизанское задание, спрятала свой комсомольский значок в скворечнике, прибитом на молодом лесном деревце. А может быть, вовсе не она туда его положила, а скорбящие о весёлой юной подруге хмурые партизаны. А может быть, и значок этот принадлежал вовсе не ей, а появился позже в каком-нибудь музее, подобно рассеянным по земле мощам святых, потому что какая же героиня-комсомолка без значка. А может быть, и саму Зою не вешали, жестоко пытав и насиловав, безвестные фашисты, говорившие на зверином языке, а просто пропала она без вести на фронте, как бесконечные тысячи ей подобных молодых комсомольцев. А может быть, её вообще не было на свете, а только во тьме времени существовала она, рождённая невесть как человеческой фантазией, но от этого не менее красивая, страшная и святая. Да даже и не сама она была важна, непорочная мученица, либо совсем не жившая, либо умершая давно, а её пылающий символ, вот этот рубиново-золотистый значок, напитанный её кровью, обречённой теперь гореть вечно, в независимости от ушедшей в прошлое правды, была ли она настоящей или нет.

На рассвете Соня уснула, сделавшись совершенно невидимой в сгоревшем домике, и гуляла во сне по сверкающим золотой росой ночным полям, шепчась с босой Зоей, на шее которой виднелся тёмный след петли.

Второе лицо Маши

И многие из народов и колен, и языков и племен будут смотреть на трупы их три дня с половиною, и не позволят положить трупы их во гробы…

Но после трех дней с половиною вошел в них дух жизни от Бога, и они оба стали на ноги свои; и великий страх напал на тех, которые смотрели на них.

Откр. 11.9, 11.11

Просыпается она в наступающих вечерних сумерках. Дождь перестал, но небо, стиснувшее потрескавшийся рот перед давлением холодного ветра, по-прежнему печально и пасмурно. Довольно далеко от рокового пня Соня находит железку, заменявшую Тане руку, на которой ещё сохранился кусок обгоревшей проволоки с налипшими на него лоскутками её плоти, похожими на чёрный плавленый сыр. Улыбнувшись тому, что Тане теперь возвращена для пионерского салюта в каменном лесу её настоящая рука, Соня бросает железку с берега в близкую свинцовую воду. Потом она долго идёт против течения, но не находит моста, нужного ей, чтобы перейти на другую сторону и продолжать путь на восток, где стоит в поле дерево, а под ним ржавый трактор.

Уже темнеет, когда Соня выходит на лодочную станцию, огороженную проволочным забором, где лежат штабелями неплавоспособные лодки, перевёрнутые днищами вверх, и где обитают одичавшие собаки вместе с бывшим сторожем лодочной станции Григорием, давно уволенным от нехватки денег на зарплату, но продолжающим существовать на территории станции от отсутствия какой-либо альтернативы. Первое время жадные хозяева наняли было другого сторожа за вдвое меньшую плату, и Григорий боролся с пришельцем, ударяя по ночам в пустые канистры из-под моторного топлива и завывая наподобие большой подводной птицы. Пришелец был очень молод и боялся издаваемого Григорием воя, но не уходил, а только пил водку, запираясь в сторожке на засов и спускал собак. Увёл его не страх, а нужда, потому что и ему денег платить было неоткуда. Станцию закрыли на замок, и Григорий стал жить на ней спокойно, хотя и без платы, ловя в реке рыбу и побираясь по соседним посёлкам на хлеб. Одежда его почти истлела, тело высохло, глаза впали, и Григорий приобрёл такой вид, что забредший в паскудное место человек из монашеских шатунов принял его за нового подвижника и какое-то время жил с ним в сторожке, внимая горланным крикам Григория и преданно кормя учителя пирогами с горохом. Но с наступлением холодов монах не вынес тяготы станционного существования и исчез, оставив под лавкой грязный носок и худую книжицу с заповедями неизвестных святых.