Мрак покрывает землю - [25]

На середине лестницы, совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки, послышался голос Матео:

— Дьего, что ты наделал! Зачем добровольно предался в руки врагов?

— Замолчи! — прошептал Дьего. — Тебя здесь нет!

Однако он продолжал:

— Что бы ни случилось, заклинаю тебя, Дьего, не поступайся своей совестью.

— Ты лжешь, тебя здесь нет!

Он устремил взгляд туда, где кончается лестница. Но кроме темноты ничего не увидел.

— Почему вы не спите, сеньор? — спросил он с ласковым укором. — Скоро начнет светать. Достаточно того, что я бодрствую.

Никто не ответил. Вытянув руки, Дьего нащупал перила и поднялся еще на одну ступеньку.

— Отвечай! Ты здесь!

Но его не было.

— Мятежные мысли, — послышался голос его высокопреподобия, — не всегда облекаются в слова.

— Да пребудет с нами Бог, — отозвалось эхо голосом сеньора де Сегуры.

— Тебя нет! — вскричал Дьего.

— Зачем ты губишь себя? — спросил Матео где-то совсем рядом.

— Опять ты! — удивился Дьего. — Ведь тебя нет здесь!

— Не возлюбив ближнего своего сегодня, ты не смог бы презирать его завтра, — с самого верха лестницы, терявшейся во тьме, ответил Торквемада.

— Отче! — вскричал Дьего.

Он хотел подняться еще на одну ступеньку и, споткнувшись, ударился лбом обо что-то твердое и холодное. И тотчас пришел в себя. Он стоял у одной из колонн, поддерживавших низкие своды монастырского коридора. Вокруг было тихо. Только из храма доносилось пение монахов. Но вот оно смолкло, и заиграл орган.

Минутой позже Дьего вошел в келью Великого инквизитора. Тот стоял у высокой конторки и, как видно, был занят важным делом, потому что всегда благосклонный к своему молодому секретарю, он недовольно посмотрел на него и резко спросил:

— Что тебе нужно, сын мой? Разве ты не видишь: я занят?

Но когда Дьего упал ему в ноги, суровое выражение исчезло с его лица.

— Что случилось, сын мой?

— Отче! — воскликнул Дьего. — Прости, что осмелился прийти незваный, но то, в чем я должен тебе признаться, не терпит отлагательства.

— Прежде всего успокойся, сын мой.

— Я спокоен, отче. Насколько может быть спокоен человек, который чуть не совершил непоправимой ошибки. Однако я вовремя прозрел и прошу тебя о помощи. Отче, я тяжко провинился. По неразумению и слабости неокрепшего духа моего я хотел утаить от тебя свои мысли. Узнавши о предстоящей поездке в Вильяреаль, надумал я, употребив известные мне зелья, вызвать у себя мнимые признаки одной страшной болезни.

— Ты хотел остаться здесь?

— Да, отче.

— Должно быть, у тебя были на то важные причины?

— Важные в том смысле, что они открыли мне мою слабость. Меня охватил страх при мысли, что я окажусь в стенах монастыря, который был свидетелем моих заблуждений.

— Стены молчат, сын мой.

— Отче, ты ведь знаешь, бывает так: ревнителя веры сегодня, еще вчера, когда он многого не разумел, могли* одолевать греховные мысли.

— Что тебе сказать на это, сын мой? Осознание своих ошибок — первый и необходимый шаг к их преодолению.

— Но человек мог быть в своих заблуждениях не одинок и делился преступными мыслями с другим человеком.

— Зло, сын мой, хуже добра сносит одиночество. А человек этот жив?

— Да, отче. Он помнит обо мне и передает поклон.

— Думаешь, увидев тебя, он усомнится в твоем благочестии и бросит тень на твое доброе имя?

— Не знаю, отче. Человек он замкнутый и смиренный, хотя его мысли не во всем согласны с учением Церкви.

— Значит, он отступник?

— Он никогда не склонял меня ни к чему дурному. И говорю я об этом лишь потому, что, будучи приближен к тебе и облачен таким доверием, должен беречь свое имя от малейшего навета, который может опорочить меня и оклеветать. Если бы речь шла только обо мне, меня бы это не тревожило.

— Мы все недостойны того великого дела, которому служим.

— Потому, отче, я и стою перед тобой на коленях. Покаявшись тебе во всем, я сейчас только окончательно уразумел, что не должен таить посещающие меня недостойные, греховные мысли. Только признание своих ошибок и помощь старших убережет меня от опасных соблазнов и сохранит в чистоте мои помыслы.

— Возьми перо и пергамент, — сказал Торквемада.

Дьего встал с колен.

— Слушаю, отче.

— Приготовился?

— Да, отче.

— Итак, пиши: «Преподобным отцам инквизиторам архиепископства Толедского в Вильяреале». Написал?

— Да, отче.

— «Мы, фра Томас Торквемада, доминиканец, приор монастыря Санта Крус, исповедник их королевских величеств, Великий инквизитор королевства Кастилии и Арагона сим предписываем данной нам властью виновного в тяжком преступлении против веры…»

— Фра Матео Дара, доминиканца, — подсказал Дьего.

— «…фра Матео Дара, доминиканца, немедля заключить в тюрьму святой инквизиции и подвергнуть строжайшему допросу, пока он не признается в своих еретических мыслях, а если он будет запираться, на веки вечные отлучить его от святой католической церкви». Кончил?

— Да, отче.

— Подай мне перо.

Исполнив это, Дьего отошел в сторону. Торквемада, выпрямившись и, как дальнозоркие люди, держа бумагу на отлете, прочел ее и быстрым росчерком пера поставил свою подпись.

— Отче, — прошептал Дьего, снова склоняясь к коленям Торквемады.

Тот возложил руку ему на голову.

— Много месяцев я ждал этого.