Может быть — завтра - [16]

— Этого не может быть, — растерянно упирался Жервье.

— Это есть, — коротко оборвал Рабине, — и нам пришло время действовать. Нападение будет неожиданным. Все делается в тайне. Удар должен быть решительным и смертельным.

Рабине вздохнул, торопливо набирая воздух.

— Почти все вооружение с кораблей снято и заменено газом. Рассчитывают дойти без боя, но потом нас откроют, и это означает неизбежную гибель от русских эскадрилий. Ради верного удара нас приносят в жертву.

Он вскочил, нервно зашагав по комнате.

— Но это нам на руку. Команда все видит. Это агитирует лучше всяких слов. Будь в нашем распоряжении хоть два дня, наша организация смогла бы поднять весь флот.

— Ну, а теперь что ты намерен делать? — загораясь надеждой, потянулся к нему Жервье.

Рабине остановился, обернувшись на полном ходу.

— Теперь нам приходится действовать самостоятельно. Я верю тебе и Фуке и предлагаю вот что. Как только эскадра перелетит границу, я открываю газгольдеры, и мы садимся на землю. Чтобы никто не смог пройти наверх к камерам, Фуке повернет свои игрушки против коридора, и тогда целая дивизия нам не страшна. Как только бросят якорь, мы под панику захватываем центральную кабину и даем радио, предупреждая правительство Союза.

— Ну, а дальше? — опять опускаясь, хмуро спросил Жервье.

— В центральной кабине есть наблюдательная люлька. Мы или бежим в ней на землю или нас убьют. Все-таки больше шансов спастись, чем в воздухе. Ну как, согласен?

Жервье упрямо мотнул головой.

— Нет. Не иметь возможности вернуться на родину?! Остаться навсегда жить в чужой стране?! Нет! На это я не согласен.

— Но что же ты намерен делать?

Этот простой и ясный вопрос точно пригвоздил на месте Жервье, захватив его врасплох. В самом деле, что делать? Единственно, что можно, — это бежать в посольство и требовать отправки на родину. Но им запрещено являться туда. И разве там не знают, куда и зачем вылетают сегодня прилетевшие из Франции корабли?

Недаром им сменили песочные кепи республики на фуражки с одноглавым орлом, чтобы умыть руки в том, что они будут делать.

В посольстве делать нечего. Официально они даже не французы. Они наемные ландскнехты. Люди без родины!

Без родины! Эта мысль неожиданной новизной ударила в голову, осветив другим светом все происходящее.

Но если родина сама отказалась от него, продала, как барана на бойню, за что он должен быть ей обязан, делать по ее приказанию то, против чего протестует все существо?

Раз родины у него нет, он может поступать только, как хочется, свободный от долга перед ней. А тогда выход ясен. Рабине прав!

— Ну, что, решил? — точно читая его мысли, спросил внимательно наблюдавший Рабине.

— Решил, — медленно, с трудом вырывая из себя и еще раз взвешивая каждое слово, тихо ответил Жервье, — я должен помогать тебе. Другого выхода нет.

— И на помощь родины больше не надеешься?

— Ее нет у нас, — грустно и убежденно ответил Жервье.

— Правильно, Жан! Но мы найдем ее там, где опустится наш «Эгалите». Скорее на аэродром! Пусть мы первые зажжем в воздухе такое восстание, какое зажег на море Андре Марти.

Резкий стук в дверь прервал его слова. Раньше, чем они успели что-либо ответить, дверь медленно отворилась, и квадратная фуражка польского солдата просунулась в комнату. В следующую секунду щель раскрылась шире и в нее боком пролезла вся фигура пулеметчика Фуке.

Не говоря ни слова, он закрыл дверь, плотно задернул штору и только тогда, повернувшись к приятелям, укоризненно и свирепо прошептал:

— Второй раз мне приходится вам напоминать — не вести серьезных разговоров, не убедившись, не слушает ли кто под дверью.

— Ты здесь давно и слышал все? — со смущеньем, граничащим с испугом, прошептал Рабине.

— Не только слышал, но и не одобряю вашего плана, — утвердительно ответил Фуке. — Незачем лезть на рожон и ломать себе шеи. Вы знаете мой принцип. Скорее обратно на ферму и без продырявленной шкуры, и потом…

— А судьба Москвы тебя нисколько не интересует? — возмущенно перебил Рабине.

— Вот именно поэтому я и не одобряю рискованного восстания. Радио, которое вы дадите, даже в случае удачи будет слишком поздним и за два-три часа уже не спасет город.

— Но как поступать иначе?

— Быть немного внимательнее… — Фуке оборвал речь, подойдя к умывальнику, стена над которым, по обычаю всех отелей, была обита плакатами на линолеуме, — видеть то, что вам предлагают. Читайте.

— «Пилюли Вальда», патефоны «Рекорд», салон и дансинг «Палас», — удивленно стал перечислять плакаты Рабине.

— Нет, ниже, — где рисунок антенны. Читайте: «Акционерное общество „Радио Польска“ предлагает всем желающим для переговоров свою пригородную станцию. Мощность усилена». Видите точку справа, внутри круга слышимости, — это Москва. Большего нам не надо. А охраняется эта станция, наверное, меньше, чем наша на «Эгалите», то есть, простите, «Данциге».

— Но кто же нам поверит? — перебил его Жервье.

— Поверят, когда проверят, — ответил Фуке. — А еще лучше, если Рабине найдет здесь таких людей, которых знают в Москве.

Рабине встал и, подойдя к Фуке, крепко пожал его огрубелую ладонь.

— Ты прав, как всегда, старина. Восстание на «Эгалите» будет слишком поздним. Нам надо радио захватить здесь. А людей, которые нам помогут, я найду.