Можайский-7: Завершение - [42]

— Зачем ты направил Монтинина к склепу?

У Сушкина голова пошла кругом: он ничего не понимал.

— К какому склепу? Кого направил? Ты о чем?

Новый вздох:

— Зря я тебя на кладбища посылал… нет, ты, конечно, молодец: помог. Но… знать бы заранее, чем это обернется! Ты хоть представляешь, на какую сумму нас в итоге нагрели? Куда ты их спрятал?

— Спрятал — что?

— Облигации, черт тебя подери!

Сугробин, начиная злиться, как ранее уже разозлился и Михаил Иванович, перешел почти на крик.

— Какие облигации? Поручик! Вы-то хоть что-нибудь понимаете?

По-прежнему сидевший на стуле поручик развел руками:

— Нет. Все облигации, о которых мне известно, были в чемодане студентов.

Услышавший это Сугробин досадливо поморщился:

— В чемодане были настоящие облигации. Черт с ними! Где фальшивые?! На сто миллионов рублей в разных выпусках? Где они, я вас спрашиваю! Обоих!

К поручику тоже подскочили и заломали. Со стула он упал на пол, где был поставлен на колени.

— Ну? — не унимался Сугробин. — Где они? Никита Аристархович!

Сушкин смотрел исподлобья, но глазами расширенными от изумления: какая-то мозаика начала складываться в его голове.

— Никита Аристархович! Ты же разумный человек! И не первый день нас знаешь! Мы доверяли тебе, а ты… Эх! — Сугробин закусил губу, в его взгляде — на смену печали — появилось презрение. — Скажи хотя бы, зачем они тебе? Они же фальшивые, ты с ними всё равно ничего не сможешь сделать! Только попадешься…

Сугробин перевел взгляд на поручика:

— Ну, а ты, поручик? Ты-то какого дьявола во всё это замешался? Взял бы себе миллион да ушел бы по-тихому! Чего тебе не хватало?

Возражать не имело смысла: поручик это понял и промолчал. А в следующее мгновение у него потемнело в глазах.

Сушкин, увидев, как его друга внезапно и что есть силы хватили полной бутылкой по голове, дико вскрикнул и попытался вырваться из рук державших его людей.

Поручик — без стона — повалился ничком и замер.

Следом повалился и Сушкин.

37.

В склепе не было никаких перемен. Костерок из пропитанных непонятным составом тряпок по-прежнему горел, по-прежнему освещая страшное помещение с наваленными в нем трупами. Поручик по-прежнему сидел, прислонившись к стене и более не приходя в сознание. Сушкин сидел рядом, и по виду его невозможно было понять — думал ли он о чем-то, нет… корил ли себя за случившееся, искал ли выход из ситуации? Его лицо было бесстрастным. Взгляд — того спокойствия, какое можно уже назвать отсутствием, отрешенностью.

Неизвестно, сколько времени так могло продолжаться. Известно лишь то, что каждая уходившая минута приближала смерть: прежде всего, к поручику. Но и к Сушкину тоже. Ведь даже не будучи раненым — его, как выяснилось, только оглушили, — он не мог продержать долго без пищи и воды. А ни того, ни другого в склепе, разумеется, не было. Правда, из-под закрытой двери — в щель у пола — задувало немного снегу, но толку от этого было чуть.

Эта щель наглядно — если бы кто-то в нее всматривался — демонстрировала смену периодов суток за дверью. Поначалу почти незаметная — только снег выдавал ее присутствие, — она посерела: рассвело. Затем появился голубоватый оттенок: похоже, пасмурное утро сменилось солнечным днем. А далее — снова серость, но еще не вечерняя, а больше похожая на облачность. Снег, лежавший подле щели, зашевелился: ветер снаружи усилился. Под дверь начало задувать сильнее. Послышался протяжный свист. А вот потом уже свет начал меркнуть: явился вечер — ранний, как это и должно весной, хмурый и быстрый. Вскоре щель потемнела настолько, что ни Сушкин, наблюдай он за ней, ни сам Господь Бог не заметили бы, как — сначала легонько, робко — от щели потекло. Но уже через несколько минут водяное пятно расширилось, перестало вмещаться в щербинки и ямки и ринулось настоящим потоком внутрь.

Сушкин очнулся: игнорировать потоп было невозможно.

— Этого еще не хватало! — пробормотал репортер, поднимаясь на ноги и подхватывая из костерка горевшую тряпку. — Что за напасть?

Подойдя к двери и осветив пространство подле нее, он с изумлением отпрянул: лилось рекой! Наклонившись, Сушкин подставил под щель ладонь и обнаружил, что воздух из нее шел теплый. Это могло означать только одно: в Город нежданно нагрянула настоящая весна и к ночи температура не снизилась до заморозков, а поднялась.

Но было и еще одно обстоятельство, которое Сушкин обнаружил сразу же: лившаяся в склеп вода никак не могла образоваться из таявшего в окрестностях склепа снега. Уж очень специфический от нее шел запах: густой, промышленный, если можно так выразиться, свойственный только столичным рекам, речушкам и каналам, намертво забитым стоками заводов и фабрик и топливом пароходов и катеров — тою угольной пылью, которая, оседая в воде, не растворяется в ней, но придает горьковатые привкус и аромат.

— Наводнение?

Сушкин похолодел, хотя в склепе было уже совсем не холодно. И понял, где именно этот склеп находился.

Понимание этого едва не повергло его в панику. Он рефлекторно отбросил подальше горевшую тряпку и, не жалея ботинок, вступил в лившуюся из-под двери воду и прижался к двери. По всему его телу побежали мурашки. Волосы на голове встали дыбом. Тайна странных знаков, намалеванных краской, раскрылась.