Можайский-7: Завершение - [14]

— Ужасно…

— Да, ужасно.

Глаза Гесса вспыхнули новым огоньком:

— Но, судя по вашему рассказу, Се… Семён Яковлевич ничуть не обозлился?

Владимир Львович покусал в сомнении губы, а потом махнул рукой:

— Ну, как не обозлился? Обозлился, конечно. Да и кто бы на его месте не обозлился?

— Но ведь вы только что нарисовали такую благостную картину его существования в полку…

Новый взмах:

— А товарищи-то тут причем? Против нас-то Сёма ничего не имел. Напротив: мы ему семью заменили!

— А в целом?

— А в целом, конечно, рвал и метал бедняга.

— Ну, хорошо… а дальше?

— А дальше грянул гром!

Гесс не понял:

— Какой еще гром?

— Известно какой, — усмехнулся Владимир Львович, — орудийный!

— Вы хотите сказать…

— Да. Наш полк перевели на рубежи. А там уже неспокойно было. Привольная — а какая неволя в средней полосе? — жизнь закончилась. Начались суровые будни. Бывало, что и с ружейными выстрелами: нет-нет, да постреливали…

— А пушки?

— Дошло и до пушек.

— И Семён…

— Семён и тут проявил себя удивительным образом. Солдат из него оказался примерно такой же, как и чиновник — никудышный то бишь, зато… Вы бы видели этого безумца! Ни в сказке сказать, ни пером описать! Чистый Пушкин! Сядет на барабан — справа стреляют, слева стреляют, сзади наши давят, спереди — враг — и рисует, рисует, рисует… Пули — вжик, вжик: то фуражку с головы собьют, то карандаш прямо в пальцах на щепы разделают… Однажды картечь легла почти у его ног: его всего песком посекло — неделю потом ранки от гноя чистили… И хоть бы что! Как заколдованный! Ну и, конечно, пример такого бесстрашия очень на всех положительно действовал, хотя, признаюсь, смотреть на всё это было не очень-то и приятно. Сердце не столько радовалось, сколько в пятки то и дело проваливалось. А от страха за сумасшедшего даже подташнивало! Тем не менее, свою работу — добровольно, заметьте, им на себя взятую — Сёма выполнил на высшую отметку. Может, вы тоже помните рисунки, заполонившие наши газеты, особенно после Кушки?

— Да, — признал Гесс, — помню. Правда, не как вчера, вы понимаете…

— Конечно, конечно, Вадим Арнольдович! — генерал улыбнулся. — Вы еще молоды, чтобы те события и отчеты о них как вчера припоминать!

Гесс тоже улыбнулся.

— Так вот, рисунки эти — все с натуры были сделаны. И все — собственным нашего полка художником! Пусть и самозваным в каком-то смысле.

— И что же, — спросил Гесс, — даже такое признание не смягчило отца Семёна Яковлевича?

— Какое там — смягчило! — лицо Владимира Львовича исказилось гримасой. — Наоборот: совсем обозлило. До бешенства, до каления!

— Откуда вы знаете?

Вопрос прозвучал грубо, но Владимир Яковлевич кивнул:

— Понимаю ваше сомнение. Однако Сёма нам показал письмо.

— Какое письмо?

— Из дома, понятно!

— Ну да, верно… и в том письме?

— Столько в нем желчи было, что оторопь брала! Сёма чуть не плакал. Да ведь что же тут сделаешь: плачь – не плачь…

— Чем же кончилось дело?

— Известно чем: покинул нас Сёма! Вслед за письмом почти одновременно прибыли приказ по части и группа сопровождения. В приказе значилось увольнение, а группа… домашние это были, отец послал. Собрали они Сёму, погрузили на транспорт и были таковы!

Владимир Львович замолчал.

— С тех пор вы больше его не видели? — спросил тогда Гесс.

— Отчего же? Видел. — ответил Владимир Львович. — Но это уже — совсем другая история!

16.

— Расскажите! — попросил Гесс, взглянув на часы. — Всё интереснее и интереснее становится!

Владимир Львович тоже посмотрел на часы и нахмурился:

— Послушайте, — засуетился он, — а что же с театром? С ним-то что делать?

— Разберемся! — заверил Владимира Львовича Гесс. — Было бы с чем… вот с чем, и нужно для начала понять!

Владимир Львович задумался, а потом согласился:

— Да, пожалуй… странностей уж слишком много. Так что вы хотите еще узнать?

— При каких обстоятельствах вы снова встретились с Молжаниновым?

Владимир Львович покивал головой:

— Да, обстоятельства, которые снова свели меня с Сёмой, веселыми уж точно я не назову. Началось с того, что мой брат вошел в деловые отношения с купеческой братией — хлебозаводчиками, железнодорожниками… в общем, решил поучаствовать в поставках зерна из наших южных губерний в губернии северные. Какие в таких предприятиях царят нравы, вам лучше не знать, замечу только, что нравы — жесткие, жестокие даже. Как бы там ни было, но поначалу всё складывалось довольно успешно. Возможно, свою роль играло имя моего брата: к нему проявляли деликатное отношение. Но потом всё как-то разом разладилось. Потянулись тяжбы, брат… гм…

— Понимаю, продолжайте.

Во взгляде Владимира Львовича промелькнула благодарность: Гесс деликатно дал генералу возможность обойти стороной психические неурядицы.

— Из прежних партнеров лишь несколько человек проявили к брату известную снисходительность. Среди них — Латыкин, основатель Общества Северных и Южных железных дорог, и князь Витбург-Измайловский. Во всяком случае, так считалось.

— Да, я помню, — вставил Гесс, — Юрий Михайлович об этом говорил. Кажется, и газеты об этом писали.

Владимир Львович наклонил голову:

— Совершенно верно. Но о чем они не писали, так это — об участии в деле еще одного человека. Причем куда более крупного, нежели Витбург и Латыкин, по части поданного против него иска. Я сам узнал об этом случайно: уже когда подводили невеселые итоги… Вы, разумеется, догадываетесь: человеком этим был никто иной, как Сёма, к тому времени ставший известным и всеми уважаемым Семеном Яковлевичем Молжаниновым. Как Сёме удалось избежать публикаций, не спрашивайте: не знаю. Но факт остается фактом: никто, кроме самого узкого круга лиц, состоявшего, прежде всего, из юристов и мирового судьи, не знал о его вовлеченности в это скандальное дело. А вовлеченность, как выяснилось, была грандиозной! Сёма шесть раз выдавал кредиты моему брату. Шесть раз кредиты оказывались выброшенными на ветер. А как итог — огромная сумма, которую мой брат задолжал Семёну и…