Можайский-7: Завершение - [12]
Гесс вздохнул:
— Это так!
— Вот поэтому-то подлинное имя поляка и не выяснили по горячим следам. А позже… позже уже и дела до него никому не стало. О нем попросту забыли: навалилось множество других дел — одно другого требовательней. Мы занимались и войной, и дипломатией, и снабжением, и торжествами, и строевыми работами… как завещал Суворов? — тяжело в учении, легко в бою! И то, что бой — один из многих — выигран вот только что, никак не означает, что учения можно забыть.
Гесс, как человек гражданский, вежливо покивал головой, мало, однако, понимая, насколько тяжело приходилось нашим войскам.
— За всей этой суетой, — продолжал, между тем, Владимир Львович, — многое повылетало из наших голов и из моей — в том числе, пусть даже моя собственная голова в то время была намного моложе!
Владимир Львович — теперь ему было лет около пятидесяти — опять улыбнулся, но на этот раз немножко грустно:
— Да… и волос седых тогда еще не было, и морщин — поменьше, и… а уж стройным каким я был — заглядение! Вы не поверите, глядя на меня сейчас, но тогда меня считали красавцем! В нашем полку только Венечка Заболоцкий — он тогда поручиком был — мог со мною тягаться по части… ну, по этой самой части!
Глаза Владимира Львовича задорно блеснули, ясно указывая Гессу на то, что и теперь отставной генерал-майор не утратил интереса к особам противоположного пола.
Гесс окинул взглядом раздобревшего, отяжелевшего, местами обвисшего, но именно на этом фоне отличавшегося броско-безупречной осанкой и отменной выправкой Владимира Львовича и даже немного позавидовал ему:
— Охотно верю… но что же дальше?
Владимир Львович спохватился:
— Бога ради простите, Вадим Арнольдович… воспоминания… значит, так. Примерно через год я краем уха услышал одну занимательную беседу, свидетелем которой мне быть никак не следовало. Да я, собственно, свидетелем и не был: краем уха — это буквально. Я проходил мимо штаба и у завалинки остановился поправить портупею. Окно оказалось открытым, и я услышал… говорили трое, но только один из голосов я узнал: это был наш командир. Кем были двое других, я не знаю и ныне.
«Вы уверены?» — спрашивал баритон.
«Абсолютно!» — отвечал командир.
«Но как он оказался здесь?» — это уже спросил второй незнакомец.
«Да я-то почем знаю?» — командир.
«Но он же должен был вам рассказать!»
«Да ведь я и говорю: его рассказ показался мне странным. Барон явно что-то темнил и не договаривал. Зачем иначе я вас вызвал?»
Баритон:
«Ерунда какая-то!»
Второй:
«Кальберг весьма состоятелен и делает большие успехи в обществе. Но он — не хлыст. За ним…»
— Тут я достаточно оправился и ушел. Но имя — Кальберг — запало мне в душу. Где я его уже слышал? Этим вопросом я промучился до вечера, а ночью, когда я без сна ворочался на постели, меня осенило: да ведь не о Кальберге я слышал! А о том — о поляке, но имя поляка уж очень похоже звучало! Не один ли и тот же это человек?
— И вы рассказали…
— Нет, — Владимир Львович досадливо поморщился, — не рассказал. Наутро я уже обо всем забыл. А когда вспоминал — временами на меня накатывало, — то снова и снова что-нибудь да мешало мне. А потом и время ушло, и вспоминаться всё это стало реже и реже.
— Понятно…
— Увы. Но когда Кальберг пошел в гору и превратился… ну, вы и сами знаете: в эдакого спортсмена-аристократа — лошади, автомобили, рекорд за рекордом… В общем, когда его именем запестрели газеты, память вернулась ко мне. Я навел кое какие справки и выяснил: ничтоже сумняшеся, этот человек рассказывает байку о своем участии в бое при Кушке! Якобы он оказался в нашем расположении случайно — с экспедицией географической! — но так как армии пришли в движение, деваться ему было некуда, и он тоже был вынужден драться! Дерзость… да что там — наглость этого человека меня поразила: ведь еще немало и в жизни, и в здравии оставалось свидетелей: как же он не боялся, что его разоблачат? А потом я понял: уж очень недосягаемым он стал; его круг общения настолько разошелся с кругами тех, кто мог бы его поставить на место, что и бояться ему было совершенно нечего!
— Но на этот-то раз вы…
— Нет.
— Да как же?
Теперь уже вздохнул Владимир Львович:
— На меня обрушились семейные бедствия. Мой брат…
Гесс побледнел:
— Извините, я не подумал…
— Ничего, ничего… — Владимир Львович взялся за чашку с остывшим кофе и сделал глоток. — Мне тяжело пришлось. Да и не только мне: всем, кто знал моего брата и сочувствовал ему. Тут уж, вы понимаете, не до разоблачений какого-то проходимца… а потом — эта история с племянницей. Она окончательно выбила меня из колеи, и я плюнул на всё: да пропади оно всё пропадом! К сожалению, уехать из города я не мог — финансы не позволяли, — вот и заперся у себя в квартире, быстро превратившись в отшельника, в бирюка!
— А письмо?
— Да: пришло письмо.
— От кого? — Гесс снова наклонился вперед, ожидая откровения. — Вы так и не назвали имени!
