Можайский-4: Чулицкий и другие - [7]

«Работы у меня много… видите, как снежок подмочило: убрать бы надо! Неровен ведь час, кто-нибудь и голову сломит!»

Снежок и впрямь «подмочило», как выразился этот мошенник. Утром, вы помните, намело, но с оттепелью снег потек, превращаясь местами в скользкие наледи. Убрать это безобразие и вправду следовало, но вряд ли это была работа для старшего дворника. Кузьма явно собирался заняться чем-то другим, причем заняться срочно!

Я вышел из дворницкой и сделал вид, что направляюсь в парадную. Однако в дверь-то скользнуть я скользнул, но притаился за нею так, чтобы иметь приличный обзор: через щелочку. В эту щель я замечательным образом видел перемещения Кузьмы, сначала вышедшего на двор и оглядевшегося, а затем из образованного флигелем и спуском в подвал закутка доставшего пару довольно объемных, но явно пустых ящиков[16].

С этими ящиками Кузьма вернулся в дворницкую и на приличное время пропал. Затем он снова вышел во двор — уже сгибаясь под тяжестью нагруженных чем-то ящиков — и вновь оказался у закутка. Там он, поставив ящики на землю, повозился с замком подвала, распахнул створки спуска в него и, сам туда не суясь, спустил по наклонному пандусу ящики. Они сползли с изрядным скрежетом: Кузьма заозирался. Меня он, впрочем, не заметил, как не заметил и то, что дверь, за которой я стоял, была приоткрыта. В любое другое время этот явный непорядок обязательно привлек бы внимание какого-никакого, но все-таки старшего дворника. Теперь же мысли Кузьмы витали где-то настолько далеко, что он, скользнув по приоткрытой двери взглядом, значения этому факту не придал.

Справившись с ящиками, захлопнув створки спуска в подвал и вновь заперев их на внушительного вида замок, Кузьма выпрямился и начал без всякого дела слоняться туда-сюда по двору. Чего он ждал? О чем думал? — неизвестно.

Минуты бежали, ничего не менялось. Но вот, наконец, Кузьма, минуя дворницкую, пошел к арке и исчез со двора. Я вышел и первым делом проверил замок на створках: был он и впрямь солидным — с таким без мощной фомки не совладать! Впрочем, я и не собирался ломать его самостоятельно, как не собирался ломать и прямо в тот момент. Напротив: убедившись в том, что никто в подвал — помимо самого Кузьмы, разумеется, буде он решил бы вернуться — не попадет и ящики не стянет, я, наконец, отправился к несчастному спившемуся жильцу. А в том, что этот человек был вовсе не преступником, как мы с вами — с подачи Можайского!..

Тут уже Михаил Фролович метнул в его сиятельство уничижительный взгляд, и уже его сиятельство сделал вид, что ничего не заметил.

— …решили, я уже не сомневался. Более того: я был уже твердо уверен в том, что человек этот пал жертвой какого-то странного, покамест неясного, но страшного, даже чудовищного заговора! И отношение к делу у меня изменилось.

Можайский хмыкнул. Михаил Фролович и бровью не повел.

— Поднявшись на этаж, я застал надзирателей, по-прежнему карауливших у двери и делавших это с на редкость тоскливым видом. Сообразив, что было тому причиной, я отпустил их на несколько минут, велев — по отправлению нужды — вернуться к квартире и пройти в нее, если дверь окажется открытой. Надзиратели затопали вниз по лестнице, а я примерил ключ к замочной скважине. Вошел он легко, но повернулся с трудом: в этом Кузьма не соврал — ключ действительно немного заедал в замке. Это обстоятельство показалось мне странным, но заострять на нем внимание я не стал: странностей и без этой мелочи хватало! «В конце концов — подумал я, — ключ может быть просто дубликатом по случаю: сделанным то ли собственными силами, то ли в совсем уж дешевой мастерской». Как выяснилось чуть позже, это было не так, но никакого существенного значения вскрывшаяся правда о ключе уже не имела.

— Что за правда? — спросил я, едва поспевая записывать.

Михаил Фролович пожал плечами:

— Слушайте дальше. Всему свое время.

Я кивнул, снова навострив карандаш.

— В квартиру я вошел с некоторой опаской, — продолжил Чулицкий, — и не зря. Едва я открыл дверь и шагнул через порог, как меня в буквальном смысле чуть не сбило с ног тяжким, отвратительным духом. Воняло так, что сил никаких не было: не вытерпев, я достал из кармана платок и приложил его к носу. Коридор был пуст и обшарпан. В первой из комнат, попавшихся на моем пути, тоже не было никого и ничего: ни жильца, ни мебели. Только голые стены со спущенными обоями, давно не метеный пол да брошенная — тоже давно, очевидно — газета… ваш, кстати, Сушкин, листок.

Я оторвался от памятной книжки и взглядом вопросил Чулицкого: важно ли это обстоятельство?

— Нет, — тут же ответил он. — Простое совпадение.

— Ага! — буркнул я и вновь приготовился записывать.

— Вторая комната — вероятно, гостиная — производила совсем уж страшное впечатление. Шторы — когда-то вполне приличные, а ныне превратившиеся в омерзительного вида серые тряпки — были задернуты. Свет едва проникал через щелочки, да и тот струился едва-едва, настолько запыленным было окно. Электрический свет не включался, другое освещение не предусматривалось вовсе. Так что поначалу мне пришлось привыкнуть к мутному сумраку, а уже потом я вскрикнул… «Матерь Божья!» — вскрикнул я, разглядев, наконец, обстановку: вся комната была завалена невообразимым хламом, в котором превалировали стухшие объедки и сгнившие огрызки. И среди всей этой жуткой помойки, устроенной прямо в помещении, валялось человеческое тело. Можно было подумать, что человек давно умер: и цвет его лица, и запах вполне соответствовали такому предположению. Но я, поняв, что передо мной — несчастный, доведенный до крайнего состояния жилец, шагнул, содрогаясь, к нему и, наклонившись, потряс за плечо.