Можайский-3: Саевич и другие - [69]

«Хотите попробовать без обязательств?»

— В первое мгновение я не понял его: «у вас кто-то умер?» — спросил я, но барон покачал головой:

«Слава Богу, мне уже некого терять».

— Но что же тогда?

«Меня занимает смерть. Точнее, конечно, не смерть сама — эка невидаль? — а возможность ее одухотворить».

— А вот это я понял сразу: говоря одухотворить, барон имел в виду не оживление и даже не представление трупов иллюзорно живыми, а придание умершим вообще несвойственных им черт. Иными словами, барон говорил о воплощенном искусстве, то есть о том, чем я и занимался. Тем не менее, я уточнил: «Правильно ли я вас понимаю, Иван Казимирович? Вы говорите исключительно о художественной стороне проблемы? О реализации художественного замысла? Как, например, у Босха[125]?»

«Совершенно верно», — ответил барон и добавил: «есть в этом что-то настолько притягательное, что и вымолвить сложно!»

— Я согласился. Действительно: смерть в миллионах своих обличиях исстари являлась едва ли не самой притягательной темой для человечества. Различным аспектам смерти посвящалось — и посвящается, конечно — едва ли не больше времени и сил — физических и духовных, — чем жизни. И это несмотря на то, что многообразие жизни ничуть не уступает многообразию смерти! Вспомните господа: нет такой философии, в которой не утверждалось бы превосходство смерти…

— Что за вздор?

— Почему же вздор? — Саевич выкинул в сторону Чулицкого указательный палец, что, по-видимому, должно было означать «во-первых» или «раз». — Не утверждается ли, что есть один только способ обрести жизнь и множество — из жизни уйти[126]?

— Допустим.

Саевич выкинул в сторону Чулицкого средний палец:

— Не утверждается ли, что смерть — убежище в несчастьях?

— Пусть так.

Саевич выкинул безымянный:

— Не утверждается ли, что жизнь — преддверие смерти, а смерть — преддверие вечной жизни?

— Согласен.

Мизинец:

— Вы сами, господин Чулицкий, перед какою дверью предпочли бы оказаться: перед ведущей в смерть или в вечную жизнь?

Этот вопрос застал Михаила Фроловича врасплох. Он побледнел, его глаза сделались тусклыми.

— Молчите?

— Глупости вы изволите говорить, Григорий Александрович! — Михаил Фролович перекрестился. — Глупости! И с логикой у вас беда!

— Ну, хорошо. — Саевич на шаг приблизился к Чулицкому. — А что вы скажете на то, что жизнь — акт насильственный, тогда как смерть — не обязательно?

Тут Чулицкий и вовсе опешил:

— Что?

Саевич пояснил:

— Рождение — насилие над вашими желаниями, ведь вы, возможно, и не пожелали бы родиться, зная, что вас ожидает в жизни. Зато уйти из жизни вы можете добровольно и в любое время: как захотите.

Чулицкий вскочил из кресла и замахал на Саевича руками:

— Отойдите от меня, отойдите! — Саевич отступил. — Встаньте вон там и не приближайтесь! Вы положительно больны!

— Тем не менее, — Инихов, — в его словах есть доля правды.

— Молчите, Сергей Ильич, не гневите меня!

Инихов, улыбаясь, замолчал.

Чулицкий уселся обратно в кресло.

Саевич:

— Ладно: раз уж тема смерти ко двору не пришлась, просто расскажу, что было дальше.

— Вот-вот! — встрепенулся Чулицкий. — Просто расскажите. А не в этой вашей манере узника желтого дома[127]!

Саевич не обиделся:

— Хорошо. Как скажете.

— Давайте.

— Хорошо-хорошо…

Саевич отступил еще дальше — к самым обломкам рухнувшего стола — и, наклонившись к полу, поднял стакан и бутылку.

— Не возражаете? — спросил он меня.

— Да ради Бога, — ответил я, глядя на то, как он начал возиться с пробкой. — Позвольте!

Я забрал у него бутылку, сам откупорил ее и вылил часть ее содержимого в его стакан. Саевич благодарно кивнул и выпил, после чего потянулся к карману пиджака. Меня осенило страшное предчувствие: он собирался закурить одну из тех своих вонючих папирос, которыми успел уже причинить нам несколько пренеприятных минут. Не медля, я схватил его за руку чуть пониже локтя:

— Окажите любезность, Григорий Александрович: возьмите мои!

Саевич усмехнулся:

— Настолько не понравились мои?

— Вы же видите, — ответил я, показывая рукой на окно, — неподходящая погода для проветривания!

— Хорошо, согласен.

Я отпустил его руку и протянул ему свой портсигар. Саевич выбрал папиросу и закурил.

— В ответ на предложение барона, — заговорил он, пуская клубы дыма, — у меня возник вопрос. «Да, Иван Казимирович, — сказал я, — то, что вы предлагаете, мне очень интересно. Но как это реализовать?»

«Нет ничего проще, — тут же ответил он. — У меня есть хорошая знакомая…»

Мы — все собравшиеся в моей гостиной — обменялись взглядами: Акулина Олимпиевна! Генеральская дочка! Чудовище в обличие прекрасного ангела!

«…подвизавшаяся на ниве сестры милосердия. Она работает в Обуховской больнице и, разумеется, имеет доступ к покойницкой. Полагаю…»

— Помилуйте, — перебил я барона, — вы же не хотите сказать, что мне разрешат проводить эксперименты в больничном морге?

«Вам, — барон многозначительно эдак выделил это «вам», — вряд ли. Но мне — вполне вероятно».

И добавил, глядя на меня без тени иронии или превосходства:

«Только не поймите неправильно. Я лично знаю и Александра Афанасьевича[128], и Алексея Алексеевича[129], и Александра Ивановича[130]. Не могу сказать, что с ними у меня сложились тесные дружеские отношения — люди мы все-таки совершенно разные, — но, тем не менее, взаимное уважение имеем, и я, не раз оказывавший им содействие…»