Можайский-3: Саевич и другие - [4]

Признаюсь, эти слова «нашего князя», несмотря на всю напряженность и даже, можно сказать, трагичность окружавшей нас атмосферы — а ведь именно в такой атмосфере высокопарная чепуха вышибает слезу или полнится смыслом, которого в ней ни на грош, — эти, повторю, слова его сиятельства заставили меня улыбнуться. Решительно, Юрий Михайлович впал в театральщину, причем в театральщину самого низкого пошиба: в нелепость и абсурд балагана. Я так и представил себе накрашенного румянами клоуна, произносящего речь Перикла[3]!

Нет, разумеется, я не хочу сказать, что Юрий Михайлович хоть сколько-то походил на клоуна или — сознательно — вел себя подобно ему. Ничего такого я в виду не имею. Просто уж очень неестественно прозвучали его слова: такие важные на слух и настолько лишенные смысла по зрелому размышлению! А уж их туманная расплывчатость и вовсе никуда не годилась.

Очевидно, что и Саевич ощутил нечто подобное. Если до этих слов он был подавлен и даже раздавлен, то, услышав их, встрепенулся и приободрился. Его взгляд — вот только что едва ли не затуманенный слезами — осох от влажной поволоки и засверкал:

— А вот с этим я вас попрошу!

Брови его сиятельства чуточку выгнулись, шрам между ними отчетливо побелел на растянутой коже.

— Что можете вы знать о том, кто и как бедствует? Кто и что из себя представляет? Кто и на что решается? Ни-че-го!

Его сиятельство в замешательстве кашлянул.

— Хотите пари?

— Что, простите? — Его сиятельство растерялся.

— Пари, спор, the bet — называйте, как угодно!

— Но о чем? — Его сиятельство уже совсем не понимал, чего именно добивался от него Саевич.

— А знаете, — отложив сигару, вмешался Инихов, — это даже забавно! Со своей стороны я тоже готов держать пари. Григорий Александрович, согласны?

Саевич повернулся к Инихову и — теперь уже с недоумением, подобным недоумению Можайского — спросил:

— Вы? Пари? Со мной?

Сергей Ильич серьезно подтвердил:

— Я. Пари. С вами.

— Но о чем?

Ситуация стала походить на фарс.

— Ну как же? Вы, готов побиться об заклад, — Инихов усмехнулся, найдя еще одно определение спору, — собрались завалить несчастного князя… не возражайте, Юрий Михайлович: достаточно посмотреть на ваше лицо…

Его сиятельство невольно повернулся к висевшему в простенке зеркалу.

— …именами неудачников, вступивших на скользкий путь. Разве не так?

Саевич молчал.

— А я предлагаю вот что. — Инихов — аккуратно, оставив в пепельнице серый столбик — взял сигару и, раскуривая ее, сделал несколько энергичных затяжек, окружив себя клубами дыма. — Вы сами расскажете нам всё и с самого начала. А уж мы — на основании вашего рассказа — сделаем тот или иной вывод. Предмет же пари — именно вывод и есть. Я утверждаю, что мы вас осудим!

Саевич дернулся — несильно, но заметно, всем телом.

— Сергей Ильич, подождите!

Его сиятельство запротестовал, но предложение вызвало интерес: Чулицкий и Митрофан Андреевич встали на сторону Инихова. Гесс отмалчивался, но по лицу его было видно, что и он на его стороне. Мнение поручика и штабс-ротмистра никого, по большому счету, не интересовало, но спорить с ними и не было нужды: отставив стаканы и перестав о чем-то шептаться, они безмолвно, но с явным любопытством поглядывали то на Сергея Ильича, то на Саевича. Что же до меня, то я колебался. С одной стороны, было бы справедливо дать фотографу полноценное — вы понимаете — слово. Но с другой, лично мне важнее были выводы его сиятельства. И не те, которые могли бы воспоследовать из не поддававшегося проверке рассказа Григория Александровича, а те, которые были основаны на личных наблюдениях «нашего князя». Говоря проще, я больше хотел услышать продолжение начатого Юрием Михайловичем повествования о дерзком вторжении в логово фотографа, а не оправдания самого фотографа!

Но большинства не было на моей стороне, и я, поколебавшись, согласился с предложением Инихова:

— Только пусть Григорий Александрович не затягивает, хорошо?

— Не беспокойтесь, Никита Аристархович, — Инихов пыхнул в мою сторону дымом. — Если господин Саевич станет уж слишком многословным, мы его оборвем!

— Но, господа, послушайте… — Его сиятельство продолжал бороться, но битву он уже проиграл. — Ведь мы собрались здесь не ради основания дискуссионного клуба! На кой черт нам нужен рассказ Саевича? Уж лучше я…

— Нет, Можайский! — Начальник Сыскной полиции, Чулицкий, не без видимого удовольствия перебил своего извечного соперника и злорадно заулыбался. — Ты уже дел наворотил. Послушаем теперь и другую сторону!

Его сиятельство только руками развел: мол, ах так? — ну, поступайте, как знаете! И, попросив меня подать ему стакан и бутылку, замкнулся, получив их, в мрачной отрешенности.

Саевич же, которому неожиданно выпала возможность не только оправдываться или стыдливо молчать, но и попробовать донести до нас свою собственную правду, заметно приободрился. Он вышел из-за кресла его сиятельства, встал так, чтобы видеть одновременно всех, и сходу, не медля ни секунды, обрушился на нас почти шекспировской трагедией.

— Случилось это осенью: не минувшей, прошлого года, а еще за год до того, тому, получается, уже год с лишком. Мне тогда было особенно тяжело: полсентября либо лило потоком, либо моросило, а половину — было серым-серо, и даже если с неба не капало, земля не успевала просохнуть, мостовые и тротуары были покрыты лужами. С моей обувкой, — и сам Саевич, и все мы невольно посмотрели на его ботинки: грязные, разбитые, с отходящими от потрескавшегося верха подошвами, — самое то для прогулок по городу! Только однажды, уже, если мне не изменяет память, к концу сентября, числах в двадцатых, выдались подряд несколько дней без осадков, так что в последний из них я смог, наконец, выйти из дому.