Можайский-2: Любимов и другие - [3]

Прогремев под насыпью заводской железной дороги, коляска полетела и дальше: мимо заводских корпусов, по шоссе, куда-то к Автово.

Что было делать? Оружие — если позволительно так назвать издававшую омерзительный визг железку — бездействовало, кулаками до возницы было не достучаться… спрыгнуть на всем ходу? — не могло быть и речи: шоссе и его обочины хотя и были по зимнему еще времени основательно заснежены, но снег тот местами слежался в ледяные корки, местами же был разъезжен до основы. Стукнуться головой — даже ухитрившись в падении удержать на голове мерлушковую шапку — означало получить несовместимую с жизнью травму. Падение, конечно, могло пройти и более удачно, закончившись, допустим, тремя-четырьмя переломами, но от такого бегства, как понимает читатель, поручику не было бы никакого прока.

И вот, положившись на то, что волк не выдаст, свинья не съест, наш юный друг, перестав стрелять из пугача и колотить возницу по тулупу, откинулся на сиденье и с нечеловеческим хладнокровием закурил!

— А что еще оставалось, господа? Даже свяжи меня по рукам и ногам, я не был бы более беспомощным! Колеса дико вращались, конных разъездов, как на грех, на пути не встретилось, грохот заглушал крики, а жестами привлечь внимание городового — сами понимаете…

Поручик похлопал себя по мундиру, показывая тем самым, что его намек имеет не злобный, а добродушный характер. Мол, что мог бы подумать городовой, увидев в проносящейся мимо коляске офицера, оживленно размахивающего руками? Ведь не то, что этого офицера похитили и уволакивают в какую-то неизвестность против его воли? Скорее уж, городовой завистливо — везет же людям: уже откушали и на отдых мчатся! — отдал бы, как полагается, честь и вскоре выбросил бы происшествие из головы.

— Да, господа, я закурил и стал прикидывать: куда же меня везут? И зачем? На первый вопрос ответ у меня нашелся быстро, буквально после пары затяжек — кальбергова дача! Но ни вся папироса целиком, ни другая не дали ответ на второй: какого, спрашивается, х** делать на сгоревшей даче, а главное, какого х** там нужен я? Ведь я — будем говорить прямо — птица невеликого полета, а к следствию имею отношение разве что боком. Вот если бы похитили вас, Юрий Михайлович…

Можайский вновь посмотрел на поручика своими улыбающимися глазами, и наш юный друг поспешил отвернуться.

— Или вас, Михаил Фролович…

Чулицкий, в этот самый момент оценивавший на вкус московское изделие господина Смирнова, поперхнулся и, в отличие от меня, лишь давеча проделавшего такую же дегустацию, не только не перешел из настроения сумрачного в настроение благодушное, но и едва не швырнул бутылку в нашего юного друга!

— Я бы вас попросил, поручик!

— А что — я? — Молодой человек, похоже, готов был обидеться так же, как до него на замечание обиделся доктор. — Что — я? Ведь это, согласитесь, было бы логичней, если бы похитили вас! Вы…

Чулицкий вскочил с кресла и заорал:

— Ппааруууччик!

Наш юный друг пожал плечами и отвернулся к Гессу:

— Ну, вот вы, Вадим Арнольдович: ведь и вы для похитителей представляли больший интерес!

Гесс был бледен, даже угрюм. Всего как с пару часов он освободился от тяжких объяснений в Министерстве внутренних дел или, точнее, в Департаменте полиции. Все-таки стрельба в доме Молжанинова, да еще и в тот самый момент, когда сам Сергей Эрастович Зволянский потребовал оставить Молжанинова в покое, — дело совсем нешуточное! Возможно, именно поэтому всегда обходительный Вадим Арнольдович ответил поручику невнятным рычанием.

И тут в накалившуюся ситуацию вмешался Иван Пантелеймонович — кучер его сиятельства (читатель уже знаком с почтенным возницей по ряду других моих публикаций). Иван Пантелеймонович подхватил отставленную Чулицким бутылку, всучил ее в руку нашему юному другу и, ласково — за подбородок — подзадрав ему голову, отечески посоветовал:

— Выпейте, вашбродь, сделайте глоточек. Славно снимает напряжение и мысли в порядок приводит!

Поручик слегка опешил — вольность, надо заметить, была и впрямь неслыханной, — но совету внял и глоток сделал. Правда, не могу ручаться, что этот глоток и впрямь упорядочил его мысли, но напряжение, возникшее от непонятной ему реакции старших товарищей на блестящую логику и разумные выводы, заметно его отпустило. Наш юный друг улыбнулся, обвел всех нас укоризненно-ласковым взглядом, покачал головой и продолжил рассказ.

Не стану приводить его — рассказ этот — во всех многочисленных подробностях: молодости свойственна отличная память, но оседает в ней такое невероятное количество деталей, что это больше становится похожим на захламленный чердак. Кроме того, рассказ поручика изобиловал такими эпитетами и метафорами, что они-то уж точно — не для дамских и детских глаз, а среди наших читателей, как известно, имеются как те, так и другие.

Говоря коротко, коляска приехала. Приехала в том смысле, что путь ее, наконец-то, окончился, и окончился он, как и предположил поручик, на даче барона Кальберга. Правда, назвать выгоревшее здание дачей было уже весьма затруднительно: в последнем свете короткого мартовского дня некогда элегантный особняк, возведенный на красивом цокольном этаже, выглядел не просто мрачно, а прямо-таки зловеще. Черные провалы окон зияли в зачерненных же стенах, крыша местами провалилась, дымовая труба покосилась, и даже странно было, что в последние — вполне себе штормовые — ночи она устояла и не рухнула наземь. Добавьте к этому низкое хмурое небо, то осыпающееся моросью, то расходящееся снежинками. Добавьте далекий — на самом закате — солнечный отсвет, багрящий одну из туч… В общем, добавьте всё это к руинам пожара, и вы поймете, почему поручик, поначалу бодро выпрыгнув из остановившейся коляски, замер в изумлении и даже в тоске.