Можайский-2: Любимов и другие - [2]
Именно на это и рассчитывали неплохо, как выяснилось позже, знавшие обстоятельства поручика злоумышленники. Заранее подготовив коляску и вырядив сообщника в форму пожарного чина, они подстерегли Николая Вячеславовича у входа и просто представили дело так, будто бы это Митрофан Андреевич проявил любезность! Да: вот так просто! Несколько часов спустя сам поручик признался (за точность выражений ручаюсь) на состоявшемся в моей квартире совещании:
— Мерзавцы так хорошо подготовились, что никаких подозрений у меня не возникло! Сел я в эту коляску и сразу же — вы понимаете? — уснул. Сказались бессонная ночь и коньяк Алексея Тимофеевича: уж очень забористый! Бл***! Слово даю: неделю пить ничего не буду!
Коньяк — не коньяк, но бессонная ночь у офицеров его сиятельства князя Можайского и господ из Сыскной полиции выдалась точно. Тут — я должен это отметить — наш юный друг ничего не придумал, а если что-то и преувеличил, то совсем чуть-чуть. Как бы там ни было, но, закемарив на мягком сиденье, проснулся он уже почти за городом. Представьте его удивление, когда, продрав глаза, он обнаружил, что коляска несется по Петергофскому шоссе, а вовсе не доставила его в участок Васильевской части! Представьте и его невольный испуг, ведь он мгновенно понял, что произошло, и как тут было не испугаться: уже стало известно, что лица за всем происходившим стояли отчаянные!
— Стой, сумасшедший, стой! — закричал поручик и начал колотить возницу по спине. Но толстый тулуп возницы смягчил удары, а грохот колес и скрип рессор заглушили отчаянные крики.
Разумеется, наш юный друг — не из тех людей, которые без боя сдаются на произвол противника. Пыл его поддержало и осознание того, что вот уж этим-то противникам сдаваться никак не следовало! Отсюда логично и проистек следующий поступок поручика: он схватился за кобуру.
Револьвер, как это ни удивительно, оказался на месте. Более того: в барабане наличествовали все патроны! Вот тут бы и насторожиться человеку благоразумному и рассудительному: где это видано, чтобы похитители оставляли своим жертвам оружие? Но Николай Вячеславович — да простит меня Бог за грешную правду! — никогда и никак не относился ни к людям благоразумным, ни к рассудительным. Ничтоже сумняшесь, он направил дуло в спину возницы, взвел курок и нажал на спуск.
— Будь я проклят, если я вру! Завизжало вот так, — поручик, показывая нам, как завизжало, и сам завизжал, да так, что все мы едва не попадали с кресел! А Михаил Фролович, и без того находившийся в состоянии сумрачном, ойкнул, схватился за сердце и побагровел. — Словно свинью режут! А еще… вы не поверите, но вот вам крест!.. из дула показался розовый шарик и — бах! — взорвался с оглушительным звоном!
Поручик набрал в легкие воздух, явно намереваясь продемонстрировать нам и звон взорвавшегося шарика, но его сиятельство взглянул на него своими улыбающимися глазами, и поручик «сдулся». Михаил Фролович провел трясущейся рукой по губам. А Михаил Георгиевич — надворный советник, полицейский врач и член Общества попечения быта питомцев Императорского воспитательного дома (рекомендую и как практикующего врача) — внезапно для всех нас расхохотался. Я говорю «внезапно», так как дотоле Михаил Георгиевич больше радовал нас спокойным посапыванием на диване.
— Мой горячо любимый друг! Вас, как младенца, обвели вокруг пальца! Это — игрушка: я такую моему племяннику на день ангела подарил!
Мы переглянулись: однако! И повод какой подходящий — день ангела!
— И что тут такого? — Михаил Георгиевич даже насупился, всем сердцем отдавшись обиде на наше недоумение. — Выглядит как настоящий револьвер, даже весит столько же. И боеприпасы — вылитые патроны! Только не стреляет, а шарики надувает и при этом звук попавшей под нож свиньи издает… разве не весело?
— Рехнуться можно! — Чулицкий вынул из кармана платок и вытер вспотевший лоб. — И с кем только работать приходится!
Понять господина начальника Сыскной полиции было можно: дела и так шли из рук вон скверно, обернувшись эдак, что у всех, явившихся ко мне домой, волосы дыбом на головах стояли, так тут еще и доктор, раздаривающий младенцам отвратительные игрушки, и поручик, на удивление точно работу этих игрушек имитирующий! Я сам, признаюсь, впал в настроение если и не обескураженное, то уж задумчивое — точно. Приложившись (чего уж греха таить) к невесть как оказавшейся на моем столе московской водке господина Смирнова, я умягчил свой дух и слушал дальше не без грусти, но с улыбкой.
Итак, коляска неслась по Петергофскому шоссе — во всяком случае, Нарвскую площадь она уже миновала, — справа и слева мелькали то въезды в мрачные, застроенные бараками, проулки, то вполне себе живенькие домики — из бывших и нынешних дач. А вот уже и Кирьяново[4] появилось: с его заброшенным к стыду современников и недоумению потомков домом и порушенным парком, в котором, по слухам, повадились собираться рабочие Акционерного Общества Путиловских заводов.
