Можайский-1: Начало - [172]

Самостоятельно ознакомившись с отчетом Никиты Аристарховича, читатель, мы полагаем, в полной мере оценит и, возможно, разделит возражения против его публикации: и господина Сипягина, и Николая Васильевича Клейгельса, и тех инспекторов, чьи имена остались нам неведомы. Даже теперь, по прошествии стольких лет после описываемых событий, эти, если вдуматься, возражения все еще не потеряли свою актуальность, и только дарованная нам свобода печати дает нам возможность ими пренебречь.

Хорошо это или плохо? Не поступаем ли мы против совести, предавая широкой огласке отчет, против публикации которого ясно высказались люди, чей патриотизм невозможно заподозрить в двуличии? Не должны ли мы учитывать то, что и наше время — это время перемен, в котором любое бесстыдство является оружием, каковое оружие проще всего, подхватив, обратить именно против нас — патриотов Отечества?

Нам кажется — нет. И вот почему.

Во-первых, даже тогда еще полностью избежать огласки не удалось. Мы уже говорили, что в прессу — сначала в столичную, затем в московскую, а там, перепечатками, и в провинциальную — просочились слухи: один другого страшнее. Заметки выходили под кричащими заголовками, будоражили умы, леденили кровь. Конечно, преимущественно были это далекие от правды материалы, сам уровень написания которых оставлял желать много лучшего. Но факт остается фактом: о странных пожарах, о многочисленных жертвах, о страховых мошенничествах заговорили. Министерство внутренних дел попыталось было пресечь лавину несуразных домыслов, но без особого успеха, так как оба пути, по которым оно пошло, в сложившихся обстоятельствах были никуда не годными.

Первый путь — привлечение к опровержениям непосредственного участника и даже инициатора расследования: самого Никиты Аристарховича Сушкина. С одной стороны, запретив к публикации его собственный — целиком правдивый — отчет, Министерство возложило на него нелегкую обязанность разъяснить почтенной публике нелепость появившихся в прессе статей. Но с другой, оно же само и выбило из рук Сушкина то самое оружие, единственно которым он и мог бы побить многочисленных выдумщиков. «Почтенная публика», с восторгом поднимая тиражи газет, взахлеб читала статьи Никиты Аристарховича, но результат из этих писанины и чтения произошел прямо противоположный тому, на который возлагались надежды. «Почтенная публика» еще крепче уверилась в мысли: нет, уж тут-то, верно, что-то не так! А если «не так» в статьях опровергающего, то правда — в статьях его противников.

Второй путь — тотальная предварительная цензура, сиречь — создание вакуума. Убедившись в том, что по-хорошему — либерально — добиться желаемого не получится, Министерство взялось за метлу, и в один прекрасный день все вообще публикации прекратились. Редактор некоей московской, славившейся своим нонконформизмом, газеты попытался было противостоять, без визы выкинув на улицы тираж с очередной «разоблачительной» статьей, но был наказан настолько быстро, настолько решительно и настолько неслыханно сурово, что у других, буде таковые имелись, желание фрондерствовать затухло моментально. И все же, мера эта еще меньше способствовала искоренению чудовищных домыслов, чем сушкинские статьи. Люди, однажды утром к завтраку не получив очередную порцию «разоблачений» и «опровержений», задумались тем крепче, чем — очевидно — настойчивей их пытались от задумчивости отвратить. Беда лишь заключалась в том, что эта задумчивость имела неверное направление. В условиях газетного молчания заработал народный «телеграф», а с этим, как известно, «аппаратом» ничто не сравнится в скорости распространения идей, причем идей ужасных — тем более. Таким образом, и жесткий путь — консервативный — привел Министерство в тупик.

В считанные недели вся, без преувеличения, Россия, включая и самые варварские ее уголки, встала на голову с ног и забилась в истерике. В нескольких городах даже прошли настоящие демонстрации, единственным требованием которых было наведение порядка в страховом деле — что бы это ни означало — и учреждение жесткого контроля над страховыми обществами — каким бы этот контроль ни виделся со стороны. И ведь не сказать, что участникам этих нелепых процессий было совсем уж неведомо законодательство: вполне себе уже определявшее и порядок в страховом деле, и контроль над страховыми обществами. Нет: среди демонстрантов попадались даже юристы! Но именно эти господа, которым, казалось бы, сам Бог велел разъяснять заблуждающимся их заблуждения, громче всех требовали перемен и громче всех кричали о несовершенстве законов! Доходило и совсем уже до абсурда: на одной из демонстраций известный в городе юрист взгромоздился на постамент памятника Александру Второму и прочел разгоряченному народу целую лекцию о злодейском умысле составителей законов. С его слов выходило так, что законодатель — именно так: многозначительной акцентуацией с закатыванием глаз — нарочно предусмотрел лазейки, дабы дружки свободно обходили закон, без помех учиняя разбой против русского населения!

— Ведь кто у нас законодатель? Русский ли он человек? Насколько дорого ему благополучие русского народа и дорого ли вообще? Не то ли мы все видим, что повсеместно — кальберги и нет ивановых?