Я предложила мозгу решить основные физические уравнения и вызвала электрическим током возбуждение в соответствующих участках. Ток послужил неким стимулом или раздражителем, на который мозг быстро реагировал и передавал полученные результаты по специальным контакторам, укрепленным на его поверхности. Интерпретатор высокой избирательности сообщил нам решение, подтвердившее некоторые гипотезы академика Кожевкина. Я немедленно телеграфировала в Алма-Ату. Гипотезы Кожевкина были опубликованы в специальных физических журналах только недавно, а профессор архитектуры, поэт и домашняя хозяйка наверняка не следили за подобной литературой. Поэтому можно было полагать, что мой «мозг» самостоятельно создал эти гипотезы.
Последующие недели принесли много радостей. Мозг выдал еще одно решение, стал развивать предположения Кожевкина, комбинируя их, и пришел к выводам, которые академик не публиковал. Но выявился один недостаток: мозг работал с перебоями. И это беспокоило меня. Он как бы не хотел соблюдать установленное рабочее время. Перестал быстро реагировать на раздражение. Иногда писал в ответ какую-нибудь глупость, словно хотел сострить, иногда работал ночью, когда меня не было в лаборатории, словно откладывал свою реакцию на неопределенное время.
Через месяц он вообще перестал работать. Но он «жил». Я хочу этим сказать, что в его тканях происходил сложный обмен веществ, поддерживаемый специальным аппаратом. Однако электрическим импульсам больше не удавалось заставить его работать. Казалось, эксперимент не увенчался успехом.
Между тем я получила письмо от академика Кожевкина. Он послал мне свою последнюю работу, которую намерен был опубликовать в журнале «Наука». Его выводы совпадали с результатами, достигнутыми моим искусственным мозгом. По-видимому, оба они наконец нащупали путь к решению основной проблемы. И как раз в этот момент мозг забастовал. Что же делать? Мне пришла в голову мысль сконструировать особое приспособление, благодаря которому он мог бы говорить, то есть диктовать полученные результаты и сообщать о своих идеях. Я понимала, что здесь есть нечто противоестественное. Но если мы придадим ему всем известный тембр мужского голоса, например голоса телевизионного диктора, это будет, пожалуй, не так жутко. Через несколько дней мозг «заговорил». Что же он произнес? Его первые слова не имели никакого отношения к научным проблемам:
— Вы пренебрегаете мной…
Это было поразительно. Я думала, что для него вполне достаточно электрического раздражения. Теперь выяснилось, что мы не обладаем необходимой чуткостью и что электрохимическая реакция не может компенсировать ощущение заботы и благожелательности, которое дает человеку общение с близкими. Это было первым открытием, к которому привел мой опыт. Мне пришлось прибегнуть к старинному способу. Я начала сама ухаживать за мозгом. Переселившись к нему в лабораторию, я с утра до ночи беседовала с ним. В институте не понимали, что происходит. Одни уверяли, что я тайно влюблена в телевизионного диктора и потому наслаждаюсь хотя бы его голосом, другие просто считали, что я спятила.
Вскоре у нас с мозгом установились прекрасные отношения. Когда портился диктофон, я даже сама записывала его выводы. Через две недели снова начались перебои. Мне показалось, что мозг чем-то «взволнован». Совершенно разъяренный, он все время громко твердил одно и то же уравнение. Я долго и терпеливо убеждала его. Он должен быть благоразумен, раз у него такой мощный мыслительный аппарат. И тут я поймала себя на том, что разговариваю с ним как с живым существом, а не как с изолированно функционирующей тканью. Подсознательно я поставила на его место существо с таким же мозгом.
Вот чего он добивался. Сначала ему нужны были электрические импульсы, затем постоянная забота. А сейчас ему всего этого было мало. Отдельные участки, которыми он раньше смотрел, обонял, осязал, жаждали деятельности, так же как его мыслительные способности жаждали воплотиться в организм со всеми его ощущениями, вплоть до получаемых кожей.
Считаю нужным подчеркнуть, что к дальнейшим опытам я приступила лишь после зрелого размышления. Но остановиться я уже не могла — слишком много было поставлено на карту. На факультете экспериментальной хирургии предложили сконструировать человеческое тело из новейших видов пластмасс, которые до сих пор шли на изготовление недостающих конечностей или отдельных органов. Мы только не знали, какое сделать лицо. И поэтому там, где оно должно быть, наложили повязку, так что мозг выглядел как человек, перенесший аварию.
В лабораторию мы с ним вернулись вдвоем. Он был «счастлив». Насвистывал какую-то мелодию, которую, вероятно, любил тот малоизвестный поэт. Подошел к окну, залюбовался протекавшей неподалеку рекой. И не думал работать.
— Прекрасный вид…
Мне это никогда не приходило в голову. Я всегда смотрела в книги, а не в окно.
— Тебя, вероятно, заинтересует, что профессор Джонс… — дипломатично начала я.
— Джонс безнадежно отстал! Это глупец! — возразил он и присел к столу. — Закажи на завтра билеты в театр.
Я пришла в ужас. Уж не намерен ли он бывать со мною в обществе? Я снова начала собирать кое-какие сведения о профессоре архитектуры. Мне сообщили, что он не любил театра. Поэт ходил только на концерты. Видно, в нашем творении мы оставили слишком большую часть мозга Анежки Новаковой.
