Мозес - [52]
Во всяком случае, он чувствовал тогда что-то похожее – прячущую тебя от чужих глаз наготу, в которую ты погружался, словно в древний Океан, позабыв все страхи и готовясь, наконец, услышать голос, который время от времени напоминал о себе, тревожа тебя по ночам, а днем делая вид, что все в мире идет как надо.
Потом она сказала, поворачиваясь на живот:
– Расскажи мне что-нибудь.
А он ответил:
– Так вот, сразу?.. – И немного помедлив, сказал: – Ладно. Могу рассказать тебе об одной игре, в которую мы играли, когда были маленькие.
Об этой неизвестно почему пришедшей ему в голову дурацкой игре, которая заключалась в том, что надо было подсмотреть, какова та или иная вещь сама по себе, то есть, какова она тогда, когда никто ее не видит и на нее не смотрит.
Подкрасться, когда тебя никто не ждет, надеясь встретить то, что еще никто не встречал и увидеть то, что еще никто не видел.
– У нас тоже была такая игра, – сказала она, зажигая сигарету. – Надо было подсмотреть, что на самом деле происходит в комнате, когда там никого нет. По-моему, мы играли в нее с Анной до умопомрачения.
Вот именно, сэр.
Подсмотреть, подглядеть, повернуться так, чтобы одновременно – видеть и не видеть, быть и не быть, присутствовать и быть в другом месте, – собственно говоря, – подумал он вдруг, – мы все до сих пор играем в эту чертову игру, сворачивая себе шеи и жмуря глаза, надеясь когда-нибудь поймать то, что не удавалось поймать еще никому.
– Интересно, почему ты это вспомнил, – сказала она, стряхивая пепел прямо на пол.
И в самом деле, сэр, почему бы это?
Не потому ли, что он вдруг увидел и эту комнату с разбросанными вещами, с горой подрамников у стены, и весь этот любовный беспорядок, брошенную одежду, смятую постель, и две сплетенные нагие фигуры, о которых можно было подумать, что они теперь навсегда принадлежат этой комнате, и, значит, не так уж и безнадежно было увидеть все так, как оно было на самом деле, само по себе, – так, как, может быть, дано было видеть ангелам, но уж никак ни обыкновенным смертным.
– Я подумал, – сказал Давид, – что если подсмотреть за этой комнатой и за нами, то можно будет увидеть, как обстоят дела на самом деле… Но ничего не вышло.
– Бедный Дав.
– Мр-р-р, – ответил он, расставаясь с надеждой увидеть, то, что увидеть было невозможно.
Кстати, о чем они болтали тогда еще, заполняя пространство между любовными объятиями, словами и смехом? Конечно, о какой-то ерунде, о которой в памяти не осталось ничего существенного.
Потом она сказал:
– Давай куда-нибудь уедем.
– Сейчас?
– Какая разница?.. Сейчас. Потом…Просто взять и уехать хоть на два дня.
– Ладно, – сказал он не очень уверено. – Если хочешь, мы можем куда-нибудь закатиться. У меня через неделю что-то вроде отпуска.
– Ты это серьезно?
Похоже, она смотрела на него, словно ребенок, которому никогда ничего не дарили и вдруг подарили целую гору замечательных подарков.
– Ура, – и она, размахнувшись, стукнула его по заднице. – Ура!
– Эй, поосторожнее, – воскликнул Давид, возвращая шлепок. – В конце концов, это все, что у меня есть.
– Бедный, бедный Дав, – сказала она, царапая ногтями его спину. – А хочешь, я расскажу тебе одну смешную вещь?
– Еще бы.
– Когда хоронили маэстро, ну тогда, в автобусе, помнишь?
– Ну да, – он смотрел, как блестят в темноте ее глаза. Никакая камера не смогла бы, пожалуй, поймать и донести этот волшебный блеск.
– Только не смейся, пожалуйста. Ладно?..
Она помолчала немного, а потом сказала:
– Я вдруг так захотела тебя тогда, просто ужас… Прямо там, в автобусе. Не знаю, что со мной такое случилось.
– Действительно, – сказал он, приподнявшись над ней и видя свое отражение в ее широко открытых глазах. – Что бы это могло такое быть?
– Я серьезно.
– Я догадался, – он вспомнил черное пальто и белые розы, которые так и не снял тогда. Потом он поцеловал ее, скорее, даже не поцеловал, а впился в нее губами, чувствуя, что пока длился этот поцелуй, время остановилось.
– Какие мы все-таки ужасные создания, – сказала она, когда он, наконец, отпустил ее. – Ничего, что я тебе все это рассказываю?
– Полагаю, что это был знак, – сказал Давид, впрочем, только затем, чтобы что-нибудь сказать.
Подвинувшись ближе, она положила голову ему на плечо.
– Господи, как же я тебя хотела, – она захихикала, как будто в этом на самом деле было что-то смешное. – Только представь себе, такая озабоченная дура, которая думает только об одном, прямо там, в автобусе, рядом… рядом…
У него запершило в горле. Это было похоже на то, чего никогда не ждешь, и что приходит само, когда захочет, и притом в самое неподходящее время, не спрашивая твоего согласия, – нечто, что не нуждалось в словах, ну разве только для того, чтобы еще внятнее подчеркнуть это бесстыдство происходящего, на которое с легкой усмешкой взирали Небеса и ангелы пели победную песню, как будто им действительно был открыт смысл того, что происходило внизу.
Бесстыдство, преодолевающее смерть.
Удивительно, что за все время они ни разу и полусловом не обмолвилась о Маэстро. Так, словно, его никогда не было.
– Бедный маэстро, – сказал он про себя, едва заметно шевеля губами. – Бедный, бедный, бедный, Маэстро… Бедный Макс.
"Пьесы Константина Поповского – явление весьма своеобразное. Мир, населенный библейскими, мифологическими, переосмысленными литературными персонажами, окруженными вымышленными автором фигурами, существует по законам сна – всё знакомо и в то же время – неузнаваемо… Парадоксальное развитие действия и мысли заставляют читателя напряженно вдумываться в смысл происходящего, и автор, как Вергилий, ведет его по этому загадочному миру."Яков Гордин.
"Современная отечественная драматургия предстает особой формой «новой искренности», говорением-внутри-себя-и-только-о-себе; любая метафора оборачивается здесь внутрь, но не вовне субъекта. При всех удачах этого направления, оно очень ограничено. Редчайшее исключение на этом фоне – пьесы Константина Поповского, насыщенные интеллектуальной рефлексией, отсылающие к культурной памяти, построенные на парадоксе и притче, связанные с центральными архетипами мирового наследия". Данила Давыдов, литературовед, редактор, литературный критик.
Кажущаяся ненужность приведенных ниже комментариев – не обманывает. Взятые из неопубликованного романа "Мозес", они, конечно, ничего не комментируют и не проясняют. И, тем не менее, эти комментарии имеют, кажется, одно неоспоримое достоинство. Не занимаясь филологическим, историческим и прочими анализами, они указывают на пространство, лежащее за пространством приведенных здесь текстов, – позволяют расслышать мелодию, которая дает себя знать уже после того, как закрылся занавес и зрители разошлись по домам.
Патерик – не совсем обычный жанр, который является частью великой христианской литературы. Это небольшие истории, повествующие о житии и духовных подвигах монахов. И они всегда серьезны. Такова традиция. Но есть и другая – это традиция смеха и веселья. Она не критикует, но пытается понять, не оскорбляет, но радует и веселит. Но главное – не это. Эта книга о том, что человек часто принимает за истину то, что истиной не является. И ещё она напоминает нам о том, что истина приходит к тебе в первозданной тишине, которая все еще помнит, как Всемогущий благословил день шестой.
Автор не причисляет себя ни к какой религии, поэтому он легко дает своим героям право голоса, чем они, без зазрения совести и пользуются, оставаясь, при этом, по-прежнему католиками, иудеями или православными, но в глубине души всегда готовыми оставить конфессиональные различия ради Истины. "Фантастическое впечатление от Гамлета Константина Поповского, когда ждешь, как это обернется пародией или фарсом, потому что не может же современный русский пятистопник продлить и выдержать английский времен Елизаветы, времен "Глобуса", авторства Шекспира, но не происходит ни фарса, ни пародии, происходит непредвиденное, потому что русская речь, раздвоившись как язык мудрой змеи, касаясь того и этого берегов, не только никуда не проваливается, но, держась лишь на собственном порыве, образует ещё одну самостоятельную трагедию на тему принца-виттенбергского студента, быть или не быть и флейты-позвоночника, растворяясь в изменяющем сознании читателя до трепетного восторга в финале…" Андрей Тавров.
"По согласному мнению и новых и древних теологов Бога нельзя принудить. Например, Его нельзя принудить услышать наши жалобы и мольбы, тем более, ответить на них…Но разве сущность населяющих Аид, Шеол или Кум теней не суть только плач, только жалоба, только похожая на порыв осеннего ветра мольба? Чем же еще заняты они, эти тени, как ни тем, чтобы принудить Бога услышать их и им ответить? Конечно, они не хуже нас знают, что Бога принудить нельзя. Но не вся ли Вечность у них в запасе?"Константин Поповский "Фрагменты и мелодии".