Мозес - [51]
Щелчок. Вспышка. Щелчок.
– А теперь подними ноги и прогнись… Да не так. Вперед.
Щелчок. Вспышка. Щелчок. Вспышка.
– Отлично, – сказал он, глядя в камеру. – Просто потрясающе… А теперь смотри на меня…Вот так.
Щелчок. Вспышка. Щелчок. Вспышка.
– Попробуй дотянуться до пятки.
Вновь щелчок и за ним вспышка. Щелчок. Вспышка. Щелчок. Вспышка. И еще раз… И еще… И еще.
Он вдруг почувствовал, как стыдливость оставляет ее и те позы, которые она принимала, становятся все откровенней и бесстыдней, – если, конечно, здесь вообще было уместно употребить это слово.
Щелчок. Вспышка. Щелчок. Вспышка.
– Я хочу вот так, – сказала она.
Щелчок. Вспышка. Щелчок. Вспышка. Щелчок. Вспышка.
– Тебя еще кто-нибудь снимал?
– Конечно, нет, – сказала она, останавливаясь и глядя на Давида. – С чего ты взял?
– С того, что ты позируешь довольно профессионально.
– Это в крови у всякой женщины, – сказала она, поворачиваясь к нему спиной.
– Не думаю, – сказал он, отходя от дивана и надеясь, что она целиком попадет в кадр, прежде чем поменяет позу.
Щелк. Вспышка. Щелк. Вспышка. Щелк. Щелк. Щелк.
Сколько же это длилось, Дав, пока она, наконец, не остановилась и, медленно опускаясь на диван, не сказала:
– Все, больше не могу. Надо передохнуть.
– Отдохни, – сказал он, видя краем глаза, как она снова натягивает на себя простыню.
– Я думала, что это легче.
– Не хрена не легче, – сказал он, закрывая камеру и намереваясь положить ее на стол.– Тяжелая работа. Выматывает лучше иного станка.
– Да, ладно. Но ведь не настолько же.
Теперь она опять сидела на краю кровати, прячась под простыней.
Потом спросила:
– И как я получилась?
– Вполне сносно.
– Можно посмотреть?
– Пока нет, – сказал он, отправляя «Яшику» на стол. – Плохая примета.
– Боже мой, Дав. Ты что, тоже суеверный?
– Еще какой, – он почувствовал вдруг, что отпущенное ему время проходит. Бессмысленно, быстро и неотвратимо.
Впрочем, – подбодрил он себя – пока, кажется, все шло само собой, не требуя от него, чтобы он принимал решения или торопил происходящее, благо, что все, что ему теперь оставалось, это – лишь протянуть руку и дотронуться до кутавшейся в простыню Ольги.
Что, собственно говоря, следовало бы сделать уже давно.
Вот так, – подвинуться ближе, чтобы потом протянуть руку и дотронуться до ее плеча. Кажется, при этом он еще что-то сказал. Что-то вроде просительного и зовущего «Эй», произнесенного с такой нежностью, что его почти не было слышно.
Потом он сполз с дивана, опустился перед ней на пол и ткнулся лицом в ее колени.
– А я думала, ты уже никогда не догадаешься, – негромко сказала Ольга, запуская пальцы в его волосы.
И засмеялась, как будто действительно была рада, что на этот раз ошиблась.
– А я догадался, – сказал он, чувствуя тепло ее тела.
Рука его медленно потянула простыню.
Разумеется, он увидел под ней то, что ожидал. Женскую плоть, готовую к таинству и не желающую больше откладывать это хотя бы на одно мгновение.
Уже потом, когда обессилив от страсти и едва восстановив дыхание, он лежал, положив голову ей на плечо, а рука его продолжала блуждать по ее телу, – уже потом, когда она вновь стала целовать его в спину, медленно двигаясь от плеча к пояснице, – потом, когда дыхание ее стало ровным и капельки пота высохли на лбу, – уже потом он подумал, что должно быть именно так и будет длиться Вечность, до боли радуя, перехватывая дыхание и даря тебе все новые и новые подарки, которых ты не ждал. Вечность, которой не надо было никуда спешить.
Потом она сказала:
– Кажется, что-то произошло, или это мне показалось?
И так как он молчал, позвала его:
– Эй, ты меня слышишь?
– Я тебя слышу, – ответил он, возвращаясь оттуда, где блуждали его мысли.
– Надеюсь, тебе было хорошо, – сказала она.
– О, – сказал он, не желая шевелить языком.
– Не будешь потом ябедничать, что я затащила тебя в постель?
– Кто еще кого затащил, – соврал он, вдыхая ее запах.
В конце концов, это была все же история, где каждый был волен писать и рассказывать ее на свой манер.
– Интересно, почему все мужчины говорят всегда одно и то же, – сказала она, уткнувшись в его плечо. – Все хотят быть первыми и неотразимыми. А между прочим, если бы не я, ты сидел бы сейчас и беседовал с Грегори о величии Ирландии.
– Мр-р-р-р, – сказал он, положив ей ладонь на живот.
– Добрая кися пришла, – сказала Ольга. – Вопрос только, настолько ли она добрая, чтобы дать ей молочка?
– Не настолько, – сказал Давид, удивляясь нежности ее кожи. – На самом деле это вороватая, вечно голодная и не очень умная котяра. К тому же у нее фальшивые документы.
– Тогда вычеркиваем ее из списка, – предложила Ольга.
– Лучше из Книги жизни.
– Боюсь, что на это у нас нет полномочий.
– Ладно, – согласился Давид, – Пусть тогда ходит, гадит и ворует. Я предупредил.
Потом, кажется, они лежали, молча глядя на потолок и держа друг друга за руку, лениво перебирали пальцы, открываясь этой немыслимой наготе, которая, на самом деле, вовсе не отдавала тебя чужому любопытству, но надежно укрывала, оберегая от чужих глаз и делая тебя почти неуязвимым, так что, должно быть, даже ангелы на небесах не могли высмотреть что-нибудь под прикрытием этой надежной защиты, отчего они сердились и шумели крыльями, не понимая, как же такое вообще возможно.
"Пьесы Константина Поповского – явление весьма своеобразное. Мир, населенный библейскими, мифологическими, переосмысленными литературными персонажами, окруженными вымышленными автором фигурами, существует по законам сна – всё знакомо и в то же время – неузнаваемо… Парадоксальное развитие действия и мысли заставляют читателя напряженно вдумываться в смысл происходящего, и автор, как Вергилий, ведет его по этому загадочному миру."Яков Гордин.
"Современная отечественная драматургия предстает особой формой «новой искренности», говорением-внутри-себя-и-только-о-себе; любая метафора оборачивается здесь внутрь, но не вовне субъекта. При всех удачах этого направления, оно очень ограничено. Редчайшее исключение на этом фоне – пьесы Константина Поповского, насыщенные интеллектуальной рефлексией, отсылающие к культурной памяти, построенные на парадоксе и притче, связанные с центральными архетипами мирового наследия". Данила Давыдов, литературовед, редактор, литературный критик.
Кажущаяся ненужность приведенных ниже комментариев – не обманывает. Взятые из неопубликованного романа "Мозес", они, конечно, ничего не комментируют и не проясняют. И, тем не менее, эти комментарии имеют, кажется, одно неоспоримое достоинство. Не занимаясь филологическим, историческим и прочими анализами, они указывают на пространство, лежащее за пространством приведенных здесь текстов, – позволяют расслышать мелодию, которая дает себя знать уже после того, как закрылся занавес и зрители разошлись по домам.
Патерик – не совсем обычный жанр, который является частью великой христианской литературы. Это небольшие истории, повествующие о житии и духовных подвигах монахов. И они всегда серьезны. Такова традиция. Но есть и другая – это традиция смеха и веселья. Она не критикует, но пытается понять, не оскорбляет, но радует и веселит. Но главное – не это. Эта книга о том, что человек часто принимает за истину то, что истиной не является. И ещё она напоминает нам о том, что истина приходит к тебе в первозданной тишине, которая все еще помнит, как Всемогущий благословил день шестой.
Автор не причисляет себя ни к какой религии, поэтому он легко дает своим героям право голоса, чем они, без зазрения совести и пользуются, оставаясь, при этом, по-прежнему католиками, иудеями или православными, но в глубине души всегда готовыми оставить конфессиональные различия ради Истины. "Фантастическое впечатление от Гамлета Константина Поповского, когда ждешь, как это обернется пародией или фарсом, потому что не может же современный русский пятистопник продлить и выдержать английский времен Елизаветы, времен "Глобуса", авторства Шекспира, но не происходит ни фарса, ни пародии, происходит непредвиденное, потому что русская речь, раздвоившись как язык мудрой змеи, касаясь того и этого берегов, не только никуда не проваливается, но, держась лишь на собственном порыве, образует ещё одну самостоятельную трагедию на тему принца-виттенбергского студента, быть или не быть и флейты-позвоночника, растворяясь в изменяющем сознании читателя до трепетного восторга в финале…" Андрей Тавров.
"По согласному мнению и новых и древних теологов Бога нельзя принудить. Например, Его нельзя принудить услышать наши жалобы и мольбы, тем более, ответить на них…Но разве сущность населяющих Аид, Шеол или Кум теней не суть только плач, только жалоба, только похожая на порыв осеннего ветра мольба? Чем же еще заняты они, эти тени, как ни тем, чтобы принудить Бога услышать их и им ответить? Конечно, они не хуже нас знают, что Бога принудить нельзя. Но не вся ли Вечность у них в запасе?"Константин Поповский "Фрагменты и мелодии".