Мозес - [32]
Потом Мозес сказал:
– Ладно, приму к сведению.
И помахал смотревшему в их сторону Лютеру.
– Уж сделай такую милость, – сказал Иезекииль.
– Конечно, – сказал Мозес.
И все-таки, сэр.
И все-таки Мозес.
Следовало признать, что прошлое приходит к нам, когда ему только вздумается, просачиваясь сквозь щели и тревожа нас во снах, не давая сосредоточиться и насмешливо щурясь над нашими жалкими попытками обуздать эти ночные страхи и дневную тоску.
Однажды он наткнулся на Лютера, когда тот стоял, глядя за решетку ворот и из глаз его катились большие слезы, – так, словно несмотря ни на что, он тосковал по той самой жизни, когда его звали не «Лютер», а «эй, ты» или «пошел вон, старая падаль», и когда высохшая трава у ворот казалась слаще всех кухонных отбросов мира, а боевой клич его наездника и в самом деле будоражил Рыб небесных, готовых обрушить свой огонь на головы нечестивцев…
По той самой жизни, сэр, куда, должно быть, приходил в его снах нигде не принятый и никому, по-прежнему, не нужный Омар бен Ахмат, заставляя Лютера скалить в сонной улыбке желтые зубы и ворчать свое довольное, почти нежное «крр-рмх-х-х-х».
15. Мозес
Бог его знает откуда он взялся, этот самый Мозес, который то приходил к нему во сне, то вдруг напоминал о себе какими-то смутными воспоминаниями, которые явно принадлежали не ему, а то вдруг окликал его посреди улицы, так что Давид вздрагивал и оглядывался так, словно он и в самом деле имел какое-то отношение к этому самому неуловимому Мозесу, неведомыми путями проникавшему в его сны.
Со временем, правда, он уже мог сказать об этом самом Мозесе кое-что более или менее определенное, – например, что он больше любил приходить к нему под утро, когда восток едва еще только посветлел, а сновидения делались яснее и отчетливей. Похоже, он что-то хотел сказать ему, этот Мозес, и при этом дергался, суетился и махал руками, словно боялся, что его не услышат или что никто не поймет того, что он рассказывал и что было для него, видимо, очень важно, иначе, зачем ему было так часто появляться в его снах и заставлять Давида просыпаться и вспоминать увиденное?
Конечно, все прекрасно знали, что будущее отбрасывает тень, но никому, вероятно, не приходило в голову, что это будущее будет являться во сне под именем Мозеса, да еще норовя произнести это имя на американский манер, – вот так вот, слегка вытянув губы и растягивая «о», одновременно произнося «е» как «и» – так что в результате получалось самое настоящее американское имя, – не Моше и не Моисей, и не Мусса, а именно Мозес, и даже «Мозис» – для тех, разумеется, кто обладал совершенным слухом и хотел, чтобы произнесенное ими имя напоминало о Большом Американском Каньоне или «Хижине дяди Тома».
Будущее, между тем, действительно отбрасывало тень, нимало не беспокоясь о том, кому эта тень нужна, – так, будто это выходило за рамки его интересов, которые ограничивались точной передачей неизбежно-грядущего, что, в свою очередь, было, пожалуй, похоже на то, как если бы ты смотрел в будущее, а будущее смотрело на тебя, так что в результате получалось что-то вроде того, о чем однажды сказала Анна, отметив в каком-то разговоре, что мы настолько далеко ушли от Бога, что можем надеяться повстречать Его на другой стороне.
Еще, – отметил как-то Давид, – это было похожее на трость рабби Ицхака, на набалдашнике которой двуликий Янус смотрел в разные стороны, тогда как даже слепому было понятно, что его лица смотрят в глаза друг другу, не в состоянии отвести прочь свои глаза, между которыми лежал целый мир.
И все-таки эта тень плутала в его снах совсем не напрасно, но с каким-то тайным умыслом, который, похоже, заключался в том, чтобы это будущее все-таки задало тот вопрос, который он, кажется, считал самым важным, хотя ответ на него по-прежнему ускользал с каждым сновидением, прячась в глубине его путаных снов или торопливо возвращая его из сновидений в явь.
Вопрос этот был сначала о том, чем мужчина обыкновенно удостоверяет свое существование в этом мире – и ответ на него был, конечно, прост и понятен, потому что кто же не знал, что мужчина удостоверяет свое существование мужеством, умом, остроумием и делом. Он удостоверяет себя бесстрашием, нежностью и смехом. Уверенностью и верой. Талантом и умением. И все такое, что можно было перечислять до бесконечности, пока на него ни придет другой вопрос, который спросит, чем же удостоверяет свое существование мужчина перед лицом всемогущего Господа, которого не удивишь ни умом, ни нежностью, ни мужеством?
Не удивишь ничем, Мозес.
Должно быть, он просто поперхнулся во сне от такого поворота, перед которым были бессильны все ухищрения человеческой логики.
Перед лицом Господа, дурачок!
Кажется, все, на что он оказался тогда способен, был глупый и несуразный вопрос:
– Тебя больше ничего не интересует, Мозес?
И этот Мозес, этот наглец, пробирающийся в чужие сновидения и не знающий меры, ответил:
– Ничего, – ответил Мозес, чем и положил конец этому сну, вернув Давида равнодушной яви, где не было места никаким Мозесам, занятым такой вот ерундой, как выяснение того, чем может удостоверить себя мужчина перед лицом Господа, который – хоть и оставался недосягаемым совершенством – мог все-таки в любую минуту посадить тебя в лужу или подстроить все так, что тебе пришлось бы отмываться от этого до конца жизни.
"Современная отечественная драматургия предстает особой формой «новой искренности», говорением-внутри-себя-и-только-о-себе; любая метафора оборачивается здесь внутрь, но не вовне субъекта. При всех удачах этого направления, оно очень ограничено. Редчайшее исключение на этом фоне – пьесы Константина Поповского, насыщенные интеллектуальной рефлексией, отсылающие к культурной памяти, построенные на парадоксе и притче, связанные с центральными архетипами мирового наследия". Данила Давыдов, литературовед, редактор, литературный критик.
Кажущаяся ненужность приведенных ниже комментариев – не обманывает. Взятые из неопубликованного романа "Мозес", они, конечно, ничего не комментируют и не проясняют. И, тем не менее, эти комментарии имеют, кажется, одно неоспоримое достоинство. Не занимаясь филологическим, историческим и прочими анализами, они указывают на пространство, лежащее за пространством приведенных здесь текстов, – позволяют расслышать мелодию, которая дает себя знать уже после того, как закрылся занавес и зрители разошлись по домам.
"Пьесы Константина Поповского – явление весьма своеобразное. Мир, населенный библейскими, мифологическими, переосмысленными литературными персонажами, окруженными вымышленными автором фигурами, существует по законам сна – всё знакомо и в то же время – неузнаваемо… Парадоксальное развитие действия и мысли заставляют читателя напряженно вдумываться в смысл происходящего, и автор, как Вергилий, ведет его по этому загадочному миру."Яков Гордин.
Патерик – не совсем обычный жанр, который является частью великой христианской литературы. Это небольшие истории, повествующие о житии и духовных подвигах монахов. И они всегда серьезны. Такова традиция. Но есть и другая – это традиция смеха и веселья. Она не критикует, но пытается понять, не оскорбляет, но радует и веселит. Но главное – не это. Эта книга о том, что человек часто принимает за истину то, что истиной не является. И ещё она напоминает нам о том, что истина приходит к тебе в первозданной тишине, которая все еще помнит, как Всемогущий благословил день шестой.
Автор не причисляет себя ни к какой религии, поэтому он легко дает своим героям право голоса, чем они, без зазрения совести и пользуются, оставаясь, при этом, по-прежнему католиками, иудеями или православными, но в глубине души всегда готовыми оставить конфессиональные различия ради Истины. "Фантастическое впечатление от Гамлета Константина Поповского, когда ждешь, как это обернется пародией или фарсом, потому что не может же современный русский пятистопник продлить и выдержать английский времен Елизаветы, времен "Глобуса", авторства Шекспира, но не происходит ни фарса, ни пародии, происходит непредвиденное, потому что русская речь, раздвоившись как язык мудрой змеи, касаясь того и этого берегов, не только никуда не проваливается, но, держась лишь на собственном порыве, образует ещё одну самостоятельную трагедию на тему принца-виттенбергского студента, быть или не быть и флейты-позвоночника, растворяясь в изменяющем сознании читателя до трепетного восторга в финале…" Андрей Тавров.
"По согласному мнению и новых и древних теологов Бога нельзя принудить. Например, Его нельзя принудить услышать наши жалобы и мольбы, тем более, ответить на них…Но разве сущность населяющих Аид, Шеол или Кум теней не суть только плач, только жалоба, только похожая на порыв осеннего ветра мольба? Чем же еще заняты они, эти тени, как ни тем, чтобы принудить Бога услышать их и им ответить? Конечно, они не хуже нас знают, что Бога принудить нельзя. Но не вся ли Вечность у них в запасе?"Константин Поповский "Фрагменты и мелодии".