Мозаика малых дел - [25]

Прямо-таки за новогодним столом, что было отмечено, пьющих трое: хозяин дома, тончайший стилист нашего времени (не иронизирую, хотя на меня порой находит стих, но как раз этим знакомством щеголяю), та из гостий, что была не за рулем, и любитель попугать людей, являясь к ним с георгиевской ленточкой. Пили строгую, как называют ценители сей чистейший напиток, и делали это изрядно, выйдя за рамки приличий, предписывающих ограничиться одной бутылью. И постепенно душа моя, чужестранца и странника, согрелась за сим пиршеством в отчем краю.

Все благодарили Иру за концерт, отмечая преимущество любительского отношения к музыке над профессиональным, поскольку совершенное музыкальное переживание дается через узнавание и, возможно, исключительно посредством внутреннего слуха, на который наступает отнюдь не пресловутый слон, а виртуоз-интерпретатор. На это хозяин дома сказал, что при Гайдне и Шуберте квартеты сочинялись для домашнего музицирования.

Приятно оказаться в обществе людей сведущих.

Беседа велась – и вилась – вокруг множества интересных вещей, от «бабочки-самовяза» до различия между Милой и Людой – одну из дам звали Милой, с прописной, и в душе моей хмельной уже ликующе звучало: «О, моя Людмила, Лель сулил нам счастье». Не обошли молчанием и тему запасного аэродрома, носящего имя Бен-Гуриона. А то к чему бы это на доме через дорогу было написано: «Эльйон. Вкусно и кошерно». (Я бы еще прибавил: «Бульйон – еврейский пенициллин».)

– Слушайте, мне подарили, – по-моему, она сказала «на Новый год», если только в продолжение гастрономической параллели я не ослышался, – два билета в Большой театр. Завтра – кто хочет со мной пойти?

Когда я понял, что охотников составить Ире компанию и правда нет, что, изъявив желание прослушать в ее обществе «Чародейку», я ничью застенчивость не опережаю, только тогда я обрадованно сказал:

– С удовольствием, конечно. В Большом никогда не был. «Чародейка»… Кто написал «Чародейку»?

Гостья, с которой мы пили строгую, вероятно, подумала, что профессионал их испытывает.

– Чайковский?

Ну да. Сколько у него опер, неизвестных мне и в моем лице человечеству? Сразу и не выпалишь, замешкаешься: «Опричник», «Черевички», «Орлеанская дева», что там еще… «Кто мо-о-о-жет сравниться с Мазепой моей…» Я ни одну из них не играл, вот и не знаю.

* * *

И еще одно страшное признание: предпочитаю слушать оперу на языке страны, в которой она исполняется. Сегодня даже в России (дожили!) это может быть только русская опера. Год назад решил сходить в Театр Станиславского и Немировича-Данченко на «Кармен» – подумал: а вдруг по-русски? А если б еще с диалогами… («Кармен» в редакции Гиро, с речитативами вместо диалогов – это вопиющее нарушение жанра.) Перед этим позвонил в театральное бюро, и на мой вопрос, на каком языке исполняется, мне было сказано, после некоторой заминки, смущенно: «По-русски». В последний раз я слышал «Кармен» по-русски в седьмом классе. Мы проходили ее по музлитературе, и одна девочка еще пожаловалась на учительницу, что та якобы назвала Кармен проституткой – словом, не предназначенным для наших нежных ушей. Учительнице пришлось уйти. С тех пор я слышал «Кармен» только «на языке оригинала», сперва в прославленных записях, поздней, уже в Германии, сидя в оркестровой яме.

(Тогдашняя запись в дневнике: «Свободных мест не было. Погас свет, заиграла музыка. Занавес поднялся, и запели… по-французски. Правда, очень хорошо. Микаэлла, обычно бледная в дуэте с Хозе, была с ним на равных. Недурна фигуристая Кармен, которой всегда приходится выдерживать сравнение со звездами первой величины. Наличие фигуры, что певица благоразумно не скрывала, позволяло выдерживать соперничество с великими мира сего. Зато оркестр играл по-русски, да и чего можно ждать от выпускников Московской консерватории[7]. Точнее, выпускниц. Как и повсюду в Европе, в струнной группе, особенно среди скрипок, преобладают женщины. Вот-вот симфонические оркестры превратятся в “дамские капеллы”. Сусанночка: “Сперва были телефонисты, потом телефонистки, а потом эта профессия исчезла”. После первого действия ушел».)

С некоторых пор считается, что оперы должны исполняться на языке оригинала. Мне приходилось играть оперы Чайковского, Шостаковича, Мусоргского в Германии, где они поются по-русски. Певцы не понимают, что они поют, публика тоже не понимает, что они поют, и вместо того, чтобы слушать и следить за происходящим на сцене, все сидят, дружно запрокинув головы, и ловят глазами бегущую строку. Но хуже всего то, что я сам не понимаю ни слова. Оперный театр абсурда. Играть в Ганновере «Евгения Онегина» для меня было пыткой, от которой самый дивный голос не спасает. К тому же вместе с понятным для слушателя языком исчезает целый пласт культуры в виде переводных либретто, давно разошедшихся на цитаты. Раньше слушатель мог напеть со словами арию, что гораздо ценнее, чем, сидя, скажем, в опере в Киеве, воображать себя сидящим в Ла Скала. Если б в Киевской опере во времена Столыпина «Фауст» шел по-французски, русская литература ХХ века недосчиталась своего самого знаменитого романа – «Мастера и Маргариты».