Мозаика малых дел - [24]

Ноги уже не держат, да еще в бутсах, которые дал мне Шейнкер ввиду испортившейся погоды. Подвернулся удобный стул и надолго притянул меня к себе. Как раз перед огромным панно Врубеля – достаточно выразительным, но и достаточно бессмысленным – стоят три ряда стульев. А что как здесь устраивают свои великопостные оргии «Виртуозы Москвы»? По обеим сторонам от панно самые знаменитые, самые расчесанные поклонниками русского декаданса полотна: «Демон поверженный», «Царевна Лебедь» (тут же повеяло дыханием моря: «Ты царевич, мой спаситель, мой могучий избавитель»). А позади еще несколько таких же, невыносимо приторных – «Испания», например.

Врубель – очень уж это Гауди. Кто спорит: и Гауди, и Врубель, и Скрябин – даже внешне на него чем-то похожий – это колоссально. Любая выдающаяся пошлость по первому впечатлению колоссальна, только б массово ей не кадили. Вот и вернулись мы, пусть с другого конца, через массовость, к проблеме воспроизведения – к вальтер-беньяминовскому «Das Kunstwerk im Zeitalter seiner technischer Reproduzierbarkeit». Существует ведь и множительная техника души – зрительской, читательской, слушательской. Опускать высокое, обесценивать великие творения можно по-разному, в том числе тиражируя их «ценителей».

Посидел, погудел ногами – и вниз по лестнице. Надо же подойти к «Девочке с персиками», отметиться. Прямо перед ней расположилась экскурсия ровесников моей даже еще не пятилетней Яэли. «Раннее эстетическое воспитание» просится быть обшученным, но я всегда помню, что родителей к нему побуждает великое чувство – сколько бы ни нашептывал мне бес, что это всего лишь ярмарка родительского тщеславия.

Пока мои яэли, эскортируемые несколькими мамашами, слушают про девочку с персиками, ровесница моей Эсти (у меня их две, Яэль Софи и Эстер Луиза) ползает по благородному паркету главного музея Москвы – в «юпочке» поверх белых рейтуз, с таким же, как у той, схваченным резинкой, хохолком на макушке.

– …Но девочка была такая непоседа, что никак не могла усидеть на месте, и тогда художник ей говорит: «Ты посиди спокойно, я тебя нарисую и портрет подарю твоей маме». Девочка сразу стала послушная, села…

– А вы ее мама?

– Нет, я не ее мама, – говорит экскурсоводша, «по-доброму» улыбнувшись, как улыбаются детской непосредственности.

– Бабушка, да?

Вижу, служительница в форменном одеянии – насколько нечто бесформенное может быть облечено в форму – решительно направляется к моей квази-Эсти. Та до сих пор олицетворяла блаженство, которое мир, по ее убеждению, должен с ней разделять. Понимая, что провинилась, но не понимая в чем, она продолжает растерянно улыбаться, вот-вот раздастся рев.

Я:

– Вы же испугали ребенка.

Подбегает одна из эскорт-мамаш, оставив старшее свое чадо, и хватает девочку на руки.

– Она никому не мешала, – продолжаю я.

– Я с вами не разговариваю, я говорю с матерью. – На лице выражение брюзгливой спесивости пустого места.

Я перестаю собой владеть. Меня колотит. Это мое: вдруг влезть, сорваться. А сдержаться – еще хуже будет.

Так смотрят в книгу и видят фигу, как смотрю я на портрет Римского-Корсакова. «Ты, царевич, мой спаситель, мой могучий избавитель», – пытаюсь этой взмывающей, как волна, мелодией сбить пламя. Безуспешно. Вынужден уйти, не посмотрев Коровина. Эта дрянь украла вишенку у меня с пирожного.

В сувенирной лавке, в вестибюле, купил закладку для Мириам. На ней «Девочка с персиками», с которой Мися, маленькая, себя отождествляла. И еще брюлловскую наездницу в рамочке, тоже ей памятную. А то вчера для Иосифа, тто есть для Яэли с Эсти, накупил «медведей паддингтонов», а Мисеньке – ничего? Хватит Иосифу подсуживать – хватит Ленинграду подсуживать – все должно быть по справедливости.

* * *

Зван на домашний концерт. В прошлый раз заявился с георгиевской ленточкой на круглой вязаной шапочке – как красногвардейцы нашивали себе на папаху кумачовую полоску: наискосок. Это было в декабре. Шел по улице с чувством, как если б впервые оказался на нудистском пляже: на тебя никто не смотрит, а сам ты испытываешь острое чувство стыда.

В метро молодой пролетарий с хорошим лицом и винным дыханием:

– Садись… Садись, садись, я еще молодой.

Через минуту подходит ко мне:

– Извини.

– За что?

– Ты тоже молодой.

Хозяин дома даже не заметил, что я – без штанов. И слава богу. В тот день его таскали куда не след, а тут приехал, видите ли, из своей Германии и шутки шутит. Зато Ира закричала сердито: «Снимите немедленно!» Ей не смешно. Она и так, по ее словам, «вся на нерве». Ее муж только что воспользовался своим конституционным правом, подтверждающим, что молчание – золото. А тут еще дочка, внучка, жучка, а она – репка.

Сегодня Ира будет петь Каччини (чья – допустим, что его, – «Аве Мария» ласкала мой слух в Театре комедии), песни Шуберта (некоторые по-немецки), Даргомыжского («Юношу, горько рыдая, ревнивая дева бранила…») и напоследок знаменитый городской романс, более всего ей удавшийся («Капризная, упрямая…»). Партия пианино – И́рина учительница вокала. За недостатком места гости расположились в другой комнате.

Когда отзвучал последний аккорд и отгремели аплодисменты, одна из исполнительниц незаметно скрылась, дескать «не стреляйте в пианиста». Она была неправа хотя бы уже потому, что, вопреки расхожему мнению, фильм называется «Стреляйте в пианиста» («Tirez sur le pianiste»). Тем не менее останься она к ужину, у меня бы нашлось для нее несколько комплиментов: прекрасное туше, выверенный баланс между певцом и аккомпаниатором…