Мозаика еврейских судеб. XX век - [17]
Париж, 26 июля
Дорогой Эренбург.
Люсьен едет в Лондон на 2 дня, я воспользовался этим случаем, чтоб он тебя обнял за меня. Передай ему, если знаешь, как поживают мои родные.
На днях уезжаем в деревню в «Perigord» на 2 месяца, надеюсь, что вакансы не будут прерваны, как в 1939.
Передай сердечный привет Любе, Лидину и Савичам.
Обнимаю тебя, твой Фотя.
Дорогой Эренбург.
Я был очень рад, получив от тебя письмо. Глупо и досадно, что мы не могли встретиться, несмотря на то, что ты все время бываешь на границах и был даже (одно слово — нрзб. — Б. Ф.) головой. Живу, как всегда, работаю, выставляюсь иногда, но иногда, читая газеты или слушая радио, начинаю беспокоиться, не зная, чем все это кончится. А кто знает?
Как ты воображаешь Париж сей во всей своей красе и даже не хочется его оставлять для вакансов.
Если увидишь моих родных, скажи им, что покамест все благополучно, собираюсь устроить в этом году свою выставку.
Передай Любе, что я совершенно отошел от импрессионизма и приблизился к neoexpressioniзму. Когда устрою выставку, пришлю Вам каталог.
Лиана тебе очень кланяется, передай сердечный привет и поцелуй от нас Любе. Кланяйся Ирине, милому Лидину, Савичам.
Обнимаю тебя, твой Фотя.
Дорогие Эренбурги,
Был очень рад, когда получил твою телеграмму. Мы шлем Вам лучшие пожелания к Новому году и крепко целуем Вас. Когда увидимся? Надеюсь, что приедете в этом году в Париж.
Твой Фотя.
С Новым годом, дорогие Люба и Илья, целую Вас крепко. Увидимся ли в этом году в Париже?
Ваш Фотя.
Это последняя открытка, она написана почерком очень старого человека. Сохранилось еще письмо Лиан к Л. М. Эренбург по-французски от 3 сентября 1968 года — в первую годовщину смерти Эренбурга.
Фотинский пережил обоих Эренбургов — он умер в 1972 году. Лиан долго занималась его картинами, и, как вспоминала А. Я. Савич, ей в итоге удалось их как-то пристроить…
Слева направо: С. Фотинский, Л. Козинцева-Эренбург, В. Лидин, И. Эренбург, А. Савич, Ф. Расп, О. Савич. Париж, 1927 г.
И. Эренбург и С. Фотинский. Париж, 1962 г.
И. Эренбург и А. Мальро. Париж, 1935 г.
Рисунок С. Фотинского
Рисунки Лидии Эйдус (мир Кафки)
В иерусалимском издательстве «Филобиблон» вышел по-русски роман Франца Кафки «Процесс» — элегантное издание на меловой бумаге с 32 цветными иллюстрациями Лидии Эйдус.
Книга эта (очередное переиздание классического перевода Р. Я. Райт-Ковалевой) интересна для нас тем, что представляет собой первое русское издание романа Кафки с цветными рисунками, их автор — бывшая петербуржанка.
Лидия Эйдус — человек двух призваний: математик и художник. Немало инженеров выучилось у нее высшей математике за многие годы ее вузовской работы в Питере; круг знакомых с ее художественными работами — наверное, уже. Первая персональная выставка Лидии Эйдус прошла в Питере еще в 1977 году, но через три года художница (вместе со своим мужем, известным питерским математиком, профессором Д. М. Эйдусом) уехала в Израиль (на суперобложке, где изложены ее биографические данные, употребляется слово «репатриировалась»: лексика, понятно, зависит от географии). Первая персональная выставка Лидии Эйдус в Израиле состоялась в 1988 году в иерусалимской «Нора-галерее» — «репатриация» не остановила творчества, но лишь расковала его. Внутренние мотивы и темы израильских работ Л. Эйдус репатриировались вместе с ней — работа над Кафкой была задумана и начата еще в Питере.
Что может побудить израильского художника работать над Кафкой, если исключить такой общечеловеческий стимул, как заказ? В Израиле с его повышенной идеологизацией — это, конечно, ощущение национальной общности, и Кафка там свой куда в большей степени, чем в Берлине, Вене и, возможно, даже в Праге. Для Лидии Эйдус Кафка, конечно же, тоже свой, но он стал таким еще в Ленинграде, в СССР, и дело тут не в национальных корнях, а в содержании его прозы. Граждане тоталитарных государств, ощущавшие и осознававшие «прелести» режимов, не могли не считать Кафку своим автором. Мне кажется, что Кафка все эти 20 лет не отпускал Лидию Эйдус как память о пережитом, как единство бреда — ее прошлой жизни и страниц его текста. Художники «демократий» (понятие, разумеется, условное) не могут ощутить кафкианский бред как родной, пережитый. Конечно, мир Кафки моделирует определенные стороны функционирования любого государства, но тоталитарные режимы с их особым характером взаимоотношений массы и аппарата власти приговорены описываться им.
Последние годы Кафку в России издавали много и довольно полно. Ситуация несравнима с запоздалым проникновением писателя в СССР, с острой борьбой за самую возможность его издания. Помню тогдашний эренбурговский эвфемизм «Кафка предвидел страшный мир фашизма»: так доказывалось право советских людей прочесть книги писателя. Бешеный ажиотаж вызвало единственное небольшое советское избранное писателя (1965 год). Кафка — не Булгаков, чтение его не опьяняло интеллигенцию; привлекала не столько эстетика, скорее — узнаваемость абсурда. И то, что писателя приняли, выразилось в советском каламбуре: мы рождены, чтоб Кафку сделать былью (легко усвоенный, он стал трюизмом — печальная судьба гениальных и доступных острот).
