Моя жизнь в жизни. Том 2 - [176]

Сначала скажу про самое главное, а потом про остальное. «Наступлению того, что мы все получили», я не способствовал. Если и способствовал (хочу в это верить), то разрушению того, что мы имели. А это не одно и то же.

«Так жить нельзя!» — название известного фильма Станислава Говорухина точно определяет мое и, конечно, не только мое отношение к тому обществу, которое брежневские идеологи назвали реальным (еще и — развитым) социализмом. А ведь Говорухин, как мы знаем, отнюдь не поборник нынешнего политического строя. Совсем наоборот!.. И к числу его единомышленников я, по счастью, не принадлежу. Но так, как мы жили, действительно уже нельзя было жить. Стыдно — в конце двадцатого века и второго тысячелетия. Не случайно же столько людей бежало или хотело убежать — от нас, и никто не бежал к нам, кроме провалившихся шпионов и нашей пятой колонны — оголтелых западных коммунистов, — которых преследовали такие же экстремисты, только другого цвета (греческие «черные полковники», к примеру).

Увы, капитализм выиграл — по всем показателям — соревнование с социализмом. С реальным-развитым, то есть казарменным, — тем более. При всех своих минусах — огромных и очевидных — строй, условно именуемый марксистами капитализмом, дал людям больше свободы, больше достатка (даже самым малоимущим), больше возможности себя проявить. Кормил не обещанием райской жизни для далеких потомков, а хлебом и молоком — для живущих. Он не преследовал инакомыслящих (осужденная всем миром кампания маккартизма это как раз то исключение, которое подтверждает правило), не муштровал, не обкладывал человека в течение всей его жизни сплошными «нельзя». Не уничтожал вполне ему верных сограждан. Он обеспечил грандиозный технический прогресс, поднявший человечество на другую ступень развития, — не потому, что сорил деньгами, а потому, что раскрепостил мысль. (Впрочем, раскрепощенная мысль как раз и делает богаче и общество в целом, и каждого гражданина в отдельности.) Он избавил людей от идеологических тисков и этим позволил им ощутить самоценность личности, не нуждающейся в служении догме. Профсоюзы («школа коммунизма») — не советские, декоративные, подчиненные обкомам и райкомам, а подлинные защитники интересов трудящихся — там обрели огромную силу и отвоевывали для тех, кого они представляли, все больше и больше прав, все больше и больше социальных гарантий.

Я никогда не был безоговорочным и слепым сторонником западной демократии — хотя бы уже потому, что знал Запад не по чужим рассказам. Бывая подолгу — не туристом и не «делегатом» — в европейских странах, легко и быстро входя в круг «аборигенов», в их повседневную жизнь, я открывал для себя тот мир с разных, а не только с лучших сторон. И сейчас, проводя по работе большую часть года за рубежом, еще лучше вижу удручающие пороки общества, которое весьма далеко от моего идеала. Положа руку на сердце, могу признаться, что до какого-то времени оставался горячим сторонником «пражской весны», мечтал, видя в этом лучший для нас вариант, о социализме с «человеческим лицом». Мне казалось, что такой путь был перспективен, если бы кремлевские ястребы не заморозили хрущевскую оттепель, если бы дали ей дождаться «весны».

Позже я понял, что моя мечта о «гуманном коммунизме» иллюзорна. Коммунизм — с любым прилагательным — не может допустить, по крайней мере, трех свобод: слова, передвижения и доступа к информации. Их реальное осуществление неизбежно толкает ослабивший вожжи режим или назад — к политическому строю советского образца, или вперед — к западной демократии. Второе, снова скажу, — вовсе не идеал, далеко не идеал, и однако ничего лучшего человечество пока не придумало.

Но я не политический деятель, задачу изменить власть вообще пред собою не ставил. Я знал лишь, что общество, в котором жил, несправедливо, что режим загубил десятки миллионов ни в чем не повинных людей, что нигде, ни в одной стране, где были опробованы различные модели и варианты коммунизма (Советский Союз, Китай, Корея, Вьетнам, Камбоджа, Восточная Европа, Албания, Куба, Конго, Ангола…), не обошлось без свирепейшего террора, без жертв, исчислявшихся миллионами, и нигде утвердившийся там режим никому не дал благоденствия. Никому, кроме кучки тех, кто добрался до власти.

Так жить нельзя! Это было для меня очевидно. И — непреложно. Нельзя было жить — с тем бесправием. С теми законами. С той судебной системой, которая была насмешкой над правосудием. Констатация столь очевидной истины сама по себе ни к каким переменам привести не могла. Каждому, кто был такого же мнения, надлежало хоть что-то сделать, чтобы жить «не так».

У меня была трибуна! Редчайшее стечение обстоятельств — объективных и субъективных, — позволяло обращаться к многомиллионной аудитории на том языке, на котором, вопреки рогаткам цензуры, это можно было сказать вслух: так жить нельзя! Не сразу, но все-таки достаточно быстро, читатель научился новому языку общения и стал его хорошо понимать: доказательством тому служили тысячи полученных мною писем. Постоянная двусторонняя связь с читателем — возможно, самое главное, чего удалось добиться. Это было мое, наверно, очень малое, но все же реальное дело. Я его сделал. И уже только поэтому признать свою жизнь прожитой зря никакие могу.