Моя жизнь - [25]

Я решил сразу же взяться за написание критических статей, намереваясь рецензировать каждый спектакль, который видел. Раздобыв толстую бухгалтерскую книгу, я заполнил ее сначала рассуждениями о постановке ибсеновской «Гедды Габлер», в которой главную роль играла Хильда Хильдебранд, известная скорее как киноактриса. О чем шла речь во второй статье, не помню, но знаю точно, что третьей просто не было.

Зимой 1937 года мать отправилась на беседу к Беку, после которой вернулась, как и в первый раз, преисполненная энтузиазма. Он принял мать очень дружелюбно и дал неожиданный совет: «Не позволяйте, милостивая государыня, сбить себя с толку приходящим обстоятельствам и дайте своему сыну возможность изучать германистику». Как я слышал позже, во время войны у Бека была привычка всегда снимать на улице шляпу перед евреями, в соответствии с законом отмеченными желтой звездой, — будто перед своими знакомыми. Придерживался ли этот человек определенных политических взглядов? Не думаю. Просто он читал немецких классиков и всерьез воспринимал их. Он принял их к сердцу. Думая сегодня о Карле Беке, я испытываю потребность снять шляпу.

И, наконец, в последний учебный год нам преподавал немецкий язык и штудиенасессор,[19] который, первый раз войдя в класс, особенно громко выкрикнул «Хайль Гитлер» и тем самым сразу же представился как решительно настроенный нацист. Его не любили почти все ученики. Почему, из-за принадлежности к НСДАП? Конечно же нет, а из-за того, что он чванился этим. Это будило недоверие. Оппортунистов не любили. Скоро оказалось к тому же, что этот германист не входил в число наиболее умных. В отличие от своих предшественников, он включил в преподавание кое-что из национал-социалистской литературы, и нам пришлось покупать небольшое, только что вышедшее в виде брошюр в издательстве «Реклам» собрание национал-социалистских лириков. Класс не больно-то радовался данному обстоятельству, издеваясь над этими стихами, что удивляет меня еще и сегодня. Очевидно, школьники были сыты по горло подобными песнями, которые им приходилось распевать в гитлерюгенде.

На письменных выпускных экзаменах нам на выбор предоставлялось четыре темы. Я считался с возможностью, что две, если не три из них, будут выдержаны в национал-социалистском духе, но случилось гораздо худшее. Этим духом были пропитаны все четыре темы. Я сделал выбор в пользу довольно злобного высказывания сегодня уже забытого националистически настроенного философа-культуролога Поля де Лагарда.

Кроме того, во время устного экзамена каждый ученик должен был показать себя, если не сказать блеснуть, в каком-либо предмете по выбору. Для этого экзамена только два ученика — два еврея — выбрали немецкий. За несколько недель до экзамена надлежало предложить тему, которую должен был одобрить учитель — тот самый нелюбимый штудиенасессор. Мою тему он отверг сразу же и без оснований. Я выбрал Георга Бюхнера, которого — я упустил это из виду — в Третьем рейхе, мягко говоря, недолюбливали. «Войцека» вообще не разрешалось ставить, а «Смерть Дантона», во всяком случае в Берлине, только во время войны. Именно в «Дантоне» много такого, что могло, да и просто должно было вызывать ассоциации с Третьим рейхом.

И другие мои предложения вызвали у асессора недоверие. О Лессинге он не хотел и слышать (прежде всего из-за «Натана»), Геббель ему тоже не годился, так как драмы на иудейско-библейские сюжеты («Юдифь» и «Ирод и Мариамна») считались «неподходящими», о «Еврейке из Толедо» Грильпарцера также не могло быть и речи. После долгих колебаний учитель согласился с темой, посвященной творчеству молодого Герхарта Гауптмана. Непосредственно перед экзаменом раздавали листки с вопросом, по которому следовало сделать доклад. Затем предоставлялось полчаса, чтобы в закрытой комнате подготовиться к выступлению. На моем листке был написан тезис Арно Хольца: «“Искусству свойственна тенденция снова стать природой. Оно и станет ею в зависимости от своих условий воспроизводства и обращения с ними”. Выведите отсюда определение сущности натурализма». Как видно, гимназия имени Фихте предъявляла своим выпускникам весьма высокие требования, но учителю немецкого задача, поставленная передо мной, показалась слишком абстрактной, так что он дописал от руки: «Г. Гауптман как представитель натурализма (“Перед восходом солнца”, “Одинокие”, “Ткачи”)».

Этот листок не ошеломил и не испугал меня. Но, едва я успел сказать несколько вводных предложений, меня энергично прервал наш директор, «золотой фазан» Хайнигер, временно возглавлявший экзаменационную комиссию. Он хотел узнать об отношении национал-социализма к Гауптману. К этому вопросу я не был готов.

Я мог бы указать на то, что в связи с отмечавшимся лишь несколько месяцев назад семидесятипятилетним юбилеем Гауптмана его пьесы широко ставились во всем рейхе — во всех государственных и многих других театрах.

Можно было бы процитировать и высокопоставленных лиц Третьего рейха, из высказываний которых явствовало, что, желая числить Гауптмана на своей стороне, ему время от времени льстили. Но все это я не сказал — потому ли, что такое не сразу пришло мне в голову, или потому, что боялся вызвать подобными ответами раздражение временного председателя экзаменационной комиссии. Вместо этого я коротко сказал: в Третьем рейхе особенно ценят то обстоятельство, что Гауптман поставил в центр своего творчества социальный вопрос. После этого меня не захотели слушать, отпустив со словами благодарности, звучавшими, впрочем, недружественно. Счел ли «золотой фазан» мои слова иронией?