Моя жизнь - [96]

Трудно передать, насколько работяги были возмущены. Мало того, что пришлось работать, по существу, без всякого отдыха 24 часа подряд. Мало того, что после такой работы предстояло топать по снегу 10 километров, вдобавок ко всему этому еще тяжелая ноша. Как все это вытерпеть?

Конечно, хлеб взяли и пошли. Грамп расписался за вес. И вот здесь произошло самое интересное. Только мы вышли за станцию в бескрайнюю снежную равнину, разгорелась дискуссия: есть хлеб по дороге или не есть? Соблазн был велик, люди голодные и обессилевшие. Для наших коллег из бригады урков вопроса не было. Они раскурочили мешки и ели «от пуза». Но бригада Грампа после колебаний решила, что есть хлеб нельзя, хлеб надо доставить на место в целости. Так и сделали. Финал этой истории был любопытный. Весовщик в Тундре принял хлеб по накладной, не разбираясь, кто какой поставил мешок. Выявилась недостача. Ее разложили поровну на всех, на обе бригады, и удерживали равными порциями из паек в течение нескольких следующих дней. Часть хлеба, съеденная урками, была возмещена за наш счет.

Я вспомнил другой эпизод из того же периода. Наша бригада пробыла на снегоборьбе до конца мая. Недели две работали в Дудинке. Затем нас вернули назад в Норильск на строительства Горстроя, только-только начинавшегося.

Жителям сегодняшнего Норильска трудно представить себе, что на месте Севастопольской улицы, совхоза, застроенных кварталов в сторону Субгоры была пустынная тундра, мох, кое-где низкорослый кустарник, болото. А между тем все было именно так. Строений на огромной площади только два: дощатый барак прорабов, такой же – инструменталка. Там мы работали в июне 1940 года, еще не бетонировали, а занимались планировкой местности, возили тачки с песком.

Наш лагпункт находился на Конбазе. Утром и вечером надо было пройти в колонне пять-шесть километров на работу и обратно в лагерь. Гулаг додумался ввести летом 1940 года в лагерях 11-часовой рабочий день (вместо 10-часового). Условия работы были трудные.

Однажды днем на холмах, граничащих со строительной площадкой, появилась большая группа людей, военные и штатские. Разнесся слух: идет начальник комбината Завенягин. Немедленно было решено обратиться к нему с претензией. Условились, что претензию заявлю я.

Группа людей, человек 30, не меньше, хорошо одетых, оживленно разговаривавших, приблизилась к нам. Впереди шел Абрам Павлович (так его звали, хотя его настоящее имя было Авраамий), рядом с ним в форме НКВД начальник лагеря Еремеев (его мы знали в лицо), с другой стороны – толстый, грузный начальник управления строительством (фамилии его я не помню), несколько поодаль – все остальные.

Когда Завенягин поравнялся с нашим карьером, я вышел вперед с лопатой и сказал: «Гражданин начальник, разрешите обратиться к вам от имени всех здесь работающих». Завенягин остановился, и за ним остановилась, подвинувшись вперед, вся группа. «Хорошо, – сказал Абрам Павлович, – говорите, но остальные пускай работают».

Я объяснил, что рабочие здесь, на площади Горстроя, недавно прибыли из Дудинки со снегоборьбы и находятся в очень тяжелом положении. Одежда вся изношена, для работы здесь, в болотистой местности, нужны резиновые сапоги, их нет. Нет кипятка, нет «лавочки». В обед должны привозить «пирожок». Ничего не привозят. Уже три месяца нам не выдают «промвознаграждение» (так назывались тогда небольшие деньги, которые выдавали на руки заключенным за работу). Мы просим принять меры к улучшению нашего положения.

Завенягин ответил по каждому пункту нашей претензии. «Одежду мы ждем, – сказал он, – она прибывает с навигацией. Скоро вы ее получите. Резиновых сапог нет, но нам выдадут кожаные новые ботинки. Кипяток будет, “лавочку” откроют. Промвознаграждение выдадут».

Пока я говорил, кто-то стоявший рядом с Завенягиным все записывал. Все, что сказал А. П., действительно, было выполнено, и сравнительно скоро.

Когда Завенягин кончил отвечать, я продолжал: «Разрешите сказать еще два слова о себе. Я – доктор наук и профессор. Больше года я работаю на общих работах. Мне кажется, вы могли бы лучше использовать меня в интересах дела».

Вся группа сопровождающих слушала с большим интересом. А. П. спросил: «Какая ваша профессия?» – «Я юрист». – «Специальность эта трудная, но посмотрим, – продолжал А. П. – Ваша фамилия?» Я ответил. Группа пошла дальше по территории стройки. Заключенные бросили работу, сгрудились в кучу, начали оживленно обсуждать возможные результаты нашего обращения.

Через месяц вечером, после баланды в лагерь на Конбазу за мной пришел нарядчик. Наряд был на работу в управление комбината юрисконсультом. Я проработал в этой должности десять лет: заключенным до 1946 года и после освобождения до 1950 года. Это сохранило мне здоровье и квалификацию. После реабилитации в 1954 году я без труда вернулся к научной работе по специальности.

То, что сделал А. П. Завенягин для меня, он сделал для тысяч людей. Он сознательно, последовательно и, надо сказать прямо – в условиях культа Сталина с опасностью для себя лично, – проводил линию на сохранение огромной массы советских интеллигентов, оказавшихся после 1937 года за проволокой. Широкое использование интеллигенции по специальности – это особенность Норильска. Ничего подобного не было ни на Колыме, ни в Воркуте, ни в Караганде. Заслуга А. П. Завенягина велика. Светлую память об этом замечательном человеке навсегда сохранят в своих сердцах многие и многие норильчане, их дети и внуки.