Моя жизнь - [94]

Вообще, когда Леня сдавал очередную работу в издательство и начинал работать над другой темой, раскладывал свои карточки, разбирал свою картотеку, читал разные книги, кроме того, читал бесконечные диссертации и работы других сотрудников сектора, у нас дома был покой, тишь да благодать, никаких нервов. В конце работы звонок: «Я иду домой, не надо ли чего-нибудь купить?» Голос ликующий. Я: «Иди скорей, ничего не надо». Он вбегал домой: «Ну как, в хронологическом или в систематическом?» Это значило: как рассказывать, что было на работе. Ужин был уже на столе, мы сидели в кухне и обсуждали сначала его события, потом мои. Читали письма, если были. Потом он работал над всем, что приносил из института.

Первый директор П. Е. Орловский, который принимал его на работу («как же мы с вами будем работать, если семнадцать лет мы везде писали, что вы самый что ни на есть враг народа и вредитель?»), говорил: «Какой же я директор, я недостаточно образованный человек. Просто некого было больше ставить на это место». Он не разъяснил почему. Он был хоть самокритичен и не зловреден. Второй директор П. С. Ромашкин – дикий, пьяница, хам. Он, например, когда вызывал к себе сотрудника, не просил его сесть, и какой-нибудь профессор должен был стоять перед ним. Леня всегда расстраивался, видя результат его деятельности. Институт все ниже опускался в общественном мнении как научное учреждение. И Леня, как кустарь-одиночка, решил сразиться с этим диктатором. Не помню, как это началось, помню только, как кончилось. Было общее партийное собрание, на котором присутствовал секретарь райкома. Директор сидит в президиуме. Леня выступает и говорит, что этот человек недостоин руководить таким институтом, потому что он мелкий. Не помню уж, какие обвинения он там выдвинул, а потом предложил снять его с должности директора. Поставили вопрос на голосование. 14 человек из 250 проголосовало за снятие. Кто осмелится на глазах директора поднять руку против него? Тем более что раз он в президиуме, значит, его дела совсем не плохи. В коридорах потом говорили, оправдывая свою трусость, что надо было просидеть семнадцать лет, чтобы ничего не бояться. Директора сняли. Для поднятия престижа назначили энергичного доктора наук В. М. Чхиквадзе. Сделали его членом-корреспондентом АН. Ему дали лишние штаты сотрудников. Стало легче печататься. Лене говорили: «Раздул кадило». Стало выходить много книг и статей. Чхиквадзе умел ладить с сотрудниками и по горизонтали, и по вертикали. Институт раздувался и поднимался в глазах начальства. Леня к Чхиквадзе обращался главным образом по делу о книге Пашуканиса. По своим делам очень мало, но когда приходил, тот всегда обещал ему свою помощь. Когда Леня приходил к нему на прием, он сам выходил в приемную и уводил его вне очереди к себе (все-таки одного директора снял). Управлял он так. Звонил по телефону, говорил о всяких операх, о погоде, о здоровье, а потом: «Ну, вашего такого-то мы провели, защитился, пришлось, конечно, помочь. У меня небольшая просьба: придет одна девушка, вы знаете, она жена (сестра, племянница) такого-то. Так вы обратите на нее ваше особое внимание». Это была система. В журнале, кажется, «Молодая гвардия» появилась повесть о директоре, фамилия которого кончалась на «дзе», который управлял институтом именно так. В институте все потешались. Чхиквадзе сделал вид, что не читал ее. При Чхиквадзе Леня был независим от своего непосредственного начальства (Александрова, потом Иванова), потому что мог обращаться непосредственно к Чхиквадзе и тот с ним разговаривал как со «старой гвардией». Однако когда у него начались неприятности и Леня попался ему на глаза, он сказал: «Мне нужна докторская единица, переходите на должность консультанта, материальные потери я вам возмещу из других фондов». Для Лени это было потрясением, так как работу он выполнял больше, чем четыре человека в секторе (так все говорили). Но, как всегда, он себя защитить не смог (не стал!). От всяких подачек «из других фондов» отказался и стал работать еще больше, чтобы кому-то доказать, что он не пенсионер. Чхиквадзе сняли за какие-то махинации с дачами: в Крыму его большая дача сдавалась, а под Москвой он купил еще дачу, а хозяйке разрешил доживать в домике. Потом ее выгнал, она написала в ЦК. Началось разбирательство. Тут всплыли бесконечные «крыши в соавторстве», за которые авторские гонорары получал он, и всякие другие махинации. Он решил, что на него донес Леня, в отместку. Потом понял, что это не так, и пытался загладить, звонил по телефону за какими-то советами. Он остался в институте и до сих пор заведует сектором (номенклатура не тонет).

Новый директор В. Н. Кудрявцев, он и сейчас директор, сразу поставил дело так: он с сотрудниками сам не разговаривает, а только через заведующих секторами. Этим самым Леня попал в полную зависимость от Иванова. Стало труднее работать, особенно печататься. Последнюю книгу Лени семь лет не печатали. Прочли уже все руководящие товарищи. Растащили ее по разным статьям, кто как мог. Заставляли все переделывать. Потом куда-то рукопись исчезла, и когда Леня пошел к Иванову уже «с ножом к горлу», тот сказал, что рукопись у него в столе и печатать ее не будут. Вот тут и начались вновь неприятности с сердцем. Леня все-таки прорвался к директору. Только после большого нажима дело сдвинулось. Мы были в санатории после второго инфаркта. Леня позвонил по телефону по поводу книги. Ему сказали, что уже окончательно рукопись пошла в печать. Когда Леня вошел в нашу комнату, мне показалось, что вокруг его головы нимб, так светилось его лицо. Это положительное потрясение было так сильно, что он его не перенес – сердце разорвалось (диагноз был не гиперинфаркт, а разрыв стенки сердца). Вот с такой страстью он относился к своей работе. Внешне очень сдержанный, спокойный человек. Перед Лениным гробом директор поклялся, что он добьется выхода Лениной книги, которую футболили семь лет, а также книги Пашуканиса, издания которой Леня добивался двадцать лет. Обещание он свое сдержал. Даже Ленино имя в предисловии к книге Пашуканиса было упомянуто. Обе книги, и Пашуканиса, и Ленина, вышли после Лениной смерти