Моя жизнь - [28]

Мы с мамой остались в Париже одни. Поскольку маме нездоровилось, мы переехали в маленький отель на рю Маргерит, где она наконец-то могла спать в постели, не опасаясь сквозняков от холодного пола, как в нашей студии, и где могла регулярно питаться, поскольку мы были на полном пансионе. За столом пансиона я обратила внимание на пару, способную привлечь всеобщее внимание. Она – потрясающая женщина лет тридцати, с огромными глазами; я никогда прежде не видела столь необычных глаз – то были мягкие, глубокие, манящие, магнетические глаза, полные огненной страсти, и в то же время в них было что-то от покорного смирения большого ньюфаундленда. Ее лицо обрамляли, словно языки пламени, каштановые волосы, и каждое движение, казалось, трепетало призывом к любви. Помнится, я подумала, что смотреть в ее глаза все равно что зайти в кратер вулкана.

Он хрупкий, с высоким лбом и слишком усталым для такого молодого человека лицом. Обыкновенно их сопровождало еще третье лицо, и они всегда были поглощены настолько оживленным разговором, что казалось, будто это трио не знает ни минуты отдыха или скуки, присущих обычным людям, но постоянно горит каким-то внутренним огнем: он – интеллектуальным пламенем чистой красоты, она – огнем страсти женщины, готовой быть уничтоженной или сожженной им. Только в третьем было нечто более томное, постоянное чувственное наслаждение жизнью.

Однажды утром молодая женщина подошла к моему столу и сказала:

– Это мой друг Анри Батай, а это Жан Лорен, он писал о вашем искусстве, а я Берта Бади. Нам хотелось бы как-нибудь вечером прийти к вам в студию, если вы станцуете для нас.

Конечно же меня охватили радость и волнение. Никогда прежде, да и впоследствии, я не слышала столь магнетического голоса, обладавшего такой теплотой, как голос Берты Бади. А как я восхищалась ее красотой! В те дни, когда женская мода была столь неэстетичной, она всегда появлялась наряженной в чудесные облегающие платья, переливающиеся или расшитые блестками. Однажды я видела ее в таком платье с волосами, украшенными пурпурными цветами. Она отправлялась на какой-то вечер, где должна была читать стихи Батая. Я тогда подумала, что ни у одного поэта не было столь прекрасной музы.

После этой встречи они часто приходили к нам в студию, и однажды Батай читал нам свои стихи. Так я, молоденькая необразованная американка, каким-то таинственным образом нашла ключ к сердцам и умам интеллектуальной и артистической элиты Парижа, города, который в нашем мире и в наше время занимает такое же положение, как Афины во времена расцвета Древней Греции.

Мы с Реймондом часто и подолгу гуляли по Парижу. Во время наших прогулок часто попадали в интересные места. Так, например, однажды в районе парка Монсо мы обнаружили Китайский музей, основанный эксцентричным французским миллионером. В другой раз это был музей Гимэ со своими сокровищами восточного искусства, музей Карнавале, где на нас произвела огромное впечатление маска Наполеона, музей Клюни, где Реймонд проводил часы перед персидскими тарелками и где он влюбился до безумия в даму с единорогом со шпалеры XV века.

Однажды во время своих скитаний мы добрели до «Трокадеро». Наше внимание привлекла афиша, возвещающая о выступлении в тот день Муне-Сюлли[38] в трагедии Софокла «Эдип-царь». Имя Муне-Сюлли не было нам тогда известно, но мы очень хотели посмотреть пьесу.

Взглянув на цены внизу афиши, мы проверили содержимое своих карманов. У нас было ровно три франка, а самые дешевые билеты на верхних трибунах составляли семьдесят пять сантимов. Это означало остаться без обеда, но мы взобрались на стоячие места позади трибун.

На сцене «Трокадеро» не было занавеса. Декорации представляли собой жалкую имитацию того, что многие наши современники считают греческим искусством. Появился хор, облаченный в скверные одеяния, некоторые книги по истории костюма описывают их как греческие. Из оркестра полилась посредственная музыка, приятный, но скучный мотив. Мы с Реймондом переглянулись. Нам уже казалось, что отказ от обеда был ненужной жертвой, когда слева из портика, представлявшего собой дворец, появилась мужская фигура. Над третьеклассным оперным хором, над второклассными декорациями «Комеди Франсез» он воздел руку, и зазвучали слова:

Enfants du vieux Cadmus jeune posterite,

Pourquoi vers ce palais vos cris ont-ils monte?

Et pourqoui ces rameaux suppliants, ces guirlandes?[39]

Как описать волнение, охватившее меня при первых звуках этого голоса? Сомневаюсь, существовал ли подобный голос в прославленные времена античности, в дни величия Греции в Дионисийском театре, в лучшие дни Софокла, или же в Риме, или в какое-либо иное время в иной стране. И с того самого мгновения образ Муне-Сюлли, голос Муне-Сюлли, все разрастаясь и заключая в себя все слова, все искусства, все танцы, достиг наконец такого объема, что весь «Трокадеро» со всей его высотой и шириной показался слишком маленьким, чтобы вместить этого гиганта. Мы с Реймондом на своих местах на трибуне затаили дыхание, мы побледнели и были близки к обмороку.

Из наших глаз струились слезы, и, когда наконец первый акт окончился, мы смогли только обняться, охваченные исступленной радостью. Начался антракт, во время которого мы оба решили, что это и есть апофеоз нашего паломничества, причина, по которой мы уехали за границу.