Моя жизнь - [13]

В ходе гастролей со «Сном в летнюю ночь» мы однажды приехали в Чикаго. Я была вне себя от радости, встретившись со своим предполагаемым женихом. Снова наступило лето, и каждый день, когда не было репетиций, мы отправлялись в лес и подолгу гуляли там. Я все больше и больше ценила интеллект Ивана Мироцкого. Когда несколько недель спустя я уезжала в Нью-Йорк, было решено, что он последует за мной и мы поженимся. Мой брат, прослышав об этом, к счастью, навел справки и выяснил, что у Мироцкого уже есть жена и живет она в Лондоне. Мать пришла в ужас и настояла на том, чтобы мы расстались.

Глава 5

Теперь вся наша семья жила в Нью-Йорке. Нам удалось снять студию с ванной, и, так как мне хотелось, чтобы она оставалась свободной от мебели и у меня было место для танцев, мы купили пять пружинных матрасов. По всем стенам студии мы развесили занавесы, а матрасы в дневное время ставили стоймя. Кроватей у нас не было, мы спали на матрасах, укрывшись одним стеганым одеялом. В этой студии Элизабет открыла школу, как в Сан-Франциско. Огастин вступил в театральную труппу и редко бывал дома, пропадая на гастролях. Реймонд рискнул заняться журналистикой. Чтобы покрыть расходы, мы сдавали студию в почасовую аренду преподавателям красноречия, музыки, пения и т. д. Но поскольку у нас была только одна комната, всей семье приходилось отправляться на прогулку, и я помню, как мы в снег тащились по Центральному парку, пытаясь как-то согреться. Затем мы возвращались домой и прислушивались у двери. Там был один преподаватель ораторского искусства, который всегда заставлял своих учеников разучивать одно и то же стихотворение – «Мейбл, маленькая Мейбл, прислонив лицо к окну…», он обычно повторял эти строки с преувеличенным пафосом. Ученик подхватывал абсолютно лишенным выражения голосом, и учитель обычно восклицал:

– Неужели вы не чувствуете пафоса происходящего? Неужели вы не можете его просто почувствовать?

Тогда же Огастину Дейли пришла в голову идея поставить «Гейшу». Он занял в спектакле и меня, заставив петь в квартете, хотя я никогда в жизни не была способна пропеть хотя бы ноту! Трое остальных участников квартета заявляли, будто я все время сбиваю их с тона, поэтому я обычно стояла с самым милым выражением лица и открывала рот, не издавая ни звука. Мама все время удивлялась тому, что у других во время пения так ужасно меняются лица, в то время как мое никогда не теряет приятного выражения.

Нелепость «Гейши» стала последней каплей, переполнившей чашу моего терпения в наших взаимоотношениях с Огастином Дейли. Помню, как однажды он вошел в темный театр и обнаружил меня лежащей в ложе и плачущей. Он склонился надо мной и спросил, в чем дело, и я призналась ему, что не могу больше выносить глупости вещей, идущих в его театре. Он признался, что и ему «Гейша» нравится не больше, чем мне, но ему приходится думать о финансовой стороне дела. Затем, желая утешить меня, Дейли просунул руку за ворот моего платья, но этот жест только рассердил меня.

– Какой смысл держать меня здесь с моим даром, если вы не используете его? – заявила я.

Дейли только изумленно взглянул на меня и, хмыкнув, ушел.

Это был последний раз, когда я видела Огастина Дейли, так как через несколько дней, собрав все свое мужество, я покинула его труппу. Но я приобрела абсолютное отвращение к театру: постоянные повторения одних и тех же слов, одних и тех же жестов вечер за вечером, капризы, взгляды на жизнь и вся эта пустая болтовня внушали мне отвращение.

Я покинула Дейли и вернулась в студию в Карнеги-холл, денег у нас было мало, но я снова надела свою короткую белую тунику, а мама играла мне. Поскольку мы очень редко могли пользоваться студией днем, моей бедной матери часто приходилось аккомпанировать мне всю ночь.

В то время меня очень привлекала музыка Этельберта Невина[5]. Я сочинила танцы к его «Нарциссу», «Офелии», «Наядам» и другим произведениям. Однажды, когда я упражнялась в студии, дверь распахнулась, и туда ворвался молодой человек с безумным взглядом и стоящими дыбом волосами. И хотя он был еще довольно молод, но, казалось, уже был охвачен той ужасной болезнью, которая свела его в могилу. Он бросился ко мне с криками:

– Слышу, что вы танцуете под мою музыку! Я запрещаю это! Запрещаю! Моя музыка не танцевальная. Никто не будет под нее танцевать.

Я взяла его за руку и подвела к стулу.

– Садитесь, а я станцую под вашу музыку, – предложила я. – Если вам не понравится, то клянусь, что никогда больше не буду под нее танцевать.

И я исполнила перед ним его «Нарцисса». Я нашла в мелодии образ юноши, стоявшего у ручья до тех пор, пока он не влюбился в собственное отражение. Изнемогая от любви, он в конце концов превращается в цветок. И это я станцевала перед Невином. Едва лишь замерла последняя нота, как он вскочил со стула, бросился ко мне и заключил в свои объятия. Он взглянул на меня полными слез глазами.

– Вы ангел, – произнес он. – Вы волшебница. Именно эти движения я представлял себе, когда сочинял музыку.

Затем я станцевала перед ним «Офелию» и «Наяд». Он приходил все в больший и больший восторг. Наконец он сам сел за пианино и тотчас же написал для меня прекрасный танец, который назвал «Весна». Я всегда сожалела, что этот танец, который он играл для меня множество раз, так никогда и не был записан. Невин был настолько увлечен, что предложил мне дать несколько совместных концертов в маленьком музыкальном салоне Карнеги-холл. Он сам будет играть для меня.