Моя жизнь - [15]
— Ол райт! — громко прокричал Браунинг и, пожав мне руку, вытащил пачку долларов.
— Не надо, не возьму, — сказал я переводчику.
Браунинг очень удивился. Заспорил с переводчиком, опять попытался мне вручить деньги, но я категорически отказался их принять.
— А что может посоветовать мне русский мастер? — спросил он через переводчика.
Я осмотрел винтовку и сказал, что нужно крепче приладить штык, чтобы он не соскакивал и не мешал прицелу.
Браунинг тотчас же записал это в блокнот и, попрощавшись, направился на полигон.
Меня обступили наши мастера.
— Ну, Василий, что скажешь о заморской винтовке?
— Думаю, что забракуют ее, — ответил я.
— Почему?
— Очень уж сложна она. Да и детали сделаны мелкие, непрочные, хорошо стрелять не будет.
Мои предположения сбылись. Винтовку Браунинга действительно забраковали, она не выдержала положенных испытаний.
Браунинг уехал в Америку. Мне больше никогда не доводилось его видеть. Но эта встреча осталась в моей памяти.
Она заставила меня о многом задуматься. Прежде всего я понял, что хваленые заграничные мастера не хватают звезд с неба. Изобретенные ими системы автоматического оружия далеко не совершенны, и мы, русские мастера, не только можем с ними поспорить, но и превзойти их в своем искусстве, как это не раз случалось на протяжении столетий.
Я остаюсь в Ораниенбауме
Жизнь в казарме сделалась тяжелее. Офицеры стали еще более придирчивыми, злыми, а вместе с тем какими-то растерянными, подавленными.
От нас старались скрыть и позорные поражения нашей армии и гибель на сопках Маньчжурии десятков тысяч русских солдат и особенно то, что назревало в России.
Казарма, полигон — и дальше ни шагу!
Но как бы ни был суров режим, к нам все же проникли слухи о событиях в Петербурге.
Один солдат, вернувшийся из госпиталя, под большим секретом рассказал о том, что на площади Зимнего дворца были расстреляны тысячи безоружных рабочих, шедших с петицией к царю.
Это известие ошеломило нас. Никто не мог и не хотел работать. Мы были подавлены, убиты слухами об этой страшной трагедии.
Будучи потомственным рабочим, я переживал эти события особенно болезненно.
Казарменный режим стал жестче: запретили отпуска, ограничили прогулки, за каждое смелое высказывание грозили военно-полевым судом.
Но уже никакими силами нельзя было скрыть от нас, что «дремлющая», как впоследствии писал Владимир Ильич, Россия «превратилась в Россию революционного пролетариата и революционного народа». На крупнейших заводах Петербурга начались стачки.
Стачечное движение быстро распространялось по промышленным городам.
Летом вспыхнуло восстание на броненосце «Потемкин», в декабре загрохотали революционные бои в Москве. Нас стали держать еще строже — оказалось, по соседству, в Кронштадте, с оружием в руках восстали матросы.
Я не мог разобраться в событиях, но уже понимал, что злейший враг трудового народа — царизм. И хотя я был лишен возможности быть рядом с восставшими рабочими и моряками, сердце мое было с ними.
Как ни тяжело было известие о подавлении революции 1905 года, оно не могло поколебать во мне веру в то, что народ скоро снова поднимется против самодержавия и завоюет долгожданную свободу. И может быть, мое знание пулемета пригодится, когда начнутся новые бои.
Осенью кончился срок моей службы. Я мог сделать выбор: уехать в родную Тулу или остаться здесь вольнонаемным.
Случись это несколько лет назад, я бы, пожалуй, не раздумывая, уехал в Тулу, где родился и вырос, где каждый уголок был знаком и дорог, где меня ждали мать, братья и невеста. Но расстаться с Ораниенбаумом — значит расстаться с Филатовым, потерять полюбившуюся мне работу в опытной мастерской и, может быть, навсегда отказаться от изобретательства. Я колебался… Я не мог забыть любимую девушку, не хотел еще на долгие годы разлучаться с семьей. Не зная, на что решиться, я попросил Филатова дать мне два дня на размышление. Он согласился, но стал убеждать не ехать в Тулу.
— Оставайся, — говорил он, — женишься, привезешь семью, снимешь квартиру и заживешь на славу. Тебе надо учиться и развивать свои способности, а лучшего места ты для этого не найдешь.
Поблагодарив Филатова за совет, я отправился в город. Впервые за пять лет пребывания здесь я мог по-настоящему осмотреть Ораниенбаум.
Потому ли, что я сменил солдатское одеяние, или потому, что почувствовал себя после казармы относительно свободно и независимо, город предстал передо мной в совершенно новом виде.
Стояла ранняя осень. Липы уже были тронуты золотом. И это золото лип красиво переплеталось с глубокой зеленью обрамлявших город сосен и дубов старинного парка.
Дома в городе были удивительно красивы: с высокими мезонинами, узорными террасами и балконами. Улицы чистые, все в зелени. После грязной и пыльной Тулы Ораниенбаум казался мне каким-то сказочным городом.
Очень тянуло меня посмотреть старинный Китайский дворец, о котором много говорили. Дворец этот, по рассказам, был построен еще при Петре I Меншиковым.
Выйдя за город, я увидел величественные очертания дворца и быстро зашагал к нему.
Дворец находился в глубине старинного парка. Он стоял на возвышении. Перед ним раскинулась широкая поляна с прямыми желтыми дорожками и пышными благоухающими клумбами. Эту поляну-цветник обрамляли высокие деревья, такие же деревья окружали дворец могучей зеленой стеной.
