Моя жизнь, 60–е и Джими Хендрикс глазами цыганки - [4]

Дочка Милли, Салли, была дауном одного возраста с нами. Её нравилось играть со щебнем железнодорожной насыпи. Изредка мимо неё проносился Шотландский Скорый и она часами сидела там, блаженно не ведая потенциальной опасности. Родители всегда знали, где её найти. Как–то раз, я услышала гудки поезда и заметила её, как всегда играющую на насыпи. Я окликнула её — ноль внимания. Я уже видела паровоз, появившийся из–за поворота, и побежала к ней, крича, в надежде, что она тоже увидит поезд. Она вскочила и… побежала по путям в сторону от поезда, испуганная моим голосом. Я бросилась за ней, но она бежала очень быстро. Поезд почти нагнал нас, когда я догнала её, мои лёгкие были готовы взорваться от напряжения, но я успела сдёрнуть её в сторону. Поезд прошёл мимо с ужасным грохотом, машинист, высунувшись из окна паровоза, что–то нам прокричал, он был буквально в футе от нас.

По Милли Эйре не скажешь, что у неё есть дочь, по крайней мере, я так считала до этого случая. Она красила волосы в чёрно–янтарный цвет, носила такие платья, какие только можно увидеть в модных журналах. Старых вещей у неё не было. Совсем скоро, под влиянием Милли, моя мать стала следить за собой. Возможно, именно тогда она начала превращаться из милой мамочки в просто Лил, женщину, у которой никогда не было детей.

Думаю, это послужило её возрождению, она рассказывала нам, что в молодости работала манекенщицей в модном магазине мадам Лесли в Дерби, и с фотографий, которые она нам показывала, смотрела на нас очень симпатичная девушка. Цыганская кровь определила её вкусы, она начала носить яркие бусы, приталенные платья и юбки–солнца. Все её наряды были кричаще–броски.

В тот вечер, когда она ушла, на ней было ярко–жёлтое с чёрными розами платье. Я смотрела ей в след, идущей под руку с Томом, и колышущееся жёлтое пятно платья ещё долго виднелось в сгущающихся сумерках.

Тому было около двадцати (по крайней мере, он был лет на тридцать моложе моей матери), когда стал жить в нашем доме. Однажды мы с Джоном с удивлением обнаружили, что в нашем доме появился жилец. Для нас он был ещё одним взрослым, и мы не проявили к нему никакого интереса. Однажды Том и Лил взяли нас покататься и, доехав до реки, мы с Джоном и прыгающей от радости вокруг нас Леди побежали к берегу, а они остались сидеть в машине. Однако баран заметил нас и, подумав, наверное, что мы хотим занять его лужок, погнал нас обратно к машине. Джон добежал до машины первым. Позже он мне рассказал, что видел в ней целующихся Лил и Тома, но я не придала этому никакого значения, посчитав это нелепой выдумкой Джона.

С тех пор Том стал всегда интересоваться куда мы направляемся, независимо есть ли отец дома или нет. Наш отец не из тех, кто бы стал драться из–за пустяка, даже несмотря на то, что он ирландец и почти всегда чуточку пьян. Но голоса всё усиливались. Ночь, которая вырвала нас из наших постелей и бросила дрожащими от страха на ступени лестницы, стал худшей в нашей жизни. Ночь, пугающая сочетанием печали и тревоги отца, агрессивности и недовольства матери и напускной храбрости Тома. Она стала уродливым пьяным упрёком. Ни Том, ни Чарли никогда прежде не поднимали голоса, если только не были сильно пьяны.

Том и Лил прорвались в гостиную.

— Я ухожу! Я ухожу! Всё! Меня здесь больше не будет! — выскочила она на улицу вместе с Томом, хлопнув дверью.

— Она бросила меня! Она ушла от меня! — жалостно вопил отец, выталкивая нас из залы. Мы с Джоном, как были, в одних пижамах побежали за ней в ночную тьму.

— Куда ты? Мама! — кричала я.

— Я вернусь за вами, — и даже не стало видно жёлтого пятна платья. Такого ещё со мной никогда не было, я никак не могла понять, что случилось.

Я стояла у калитки, забегала домой только поесть или попить и стремглав бросалась обратно. Каждый раз, как автобус останавливался, у меня сжималось сердце, я молилась, чтобы он привёз мою маму. Каждый раз, когда кто–нибудь сходил с автобуса, я чувствовала, как моё сердце тонуло в океане боли. Когда же наступал вечер и мне приходилось идти спать, я продолжала выглядывать из окна, пока не проходил последний автобус и я не понимала, что сегодня она уже не приедет. Я лежала с широко раскрытыми глазами и смотрела на потолок, там наверху ходил отец из угла в угол, пытаясь утопить своё горе в вине.

Все эти три недели до её возвращения отец не знал, что с нами делать, но когда она ушла во второй раз, она унесла с собой нечто такое, что он сник окончательно. Она забрала у него надежду. Не то чтобы он не знал как с нами быть, нам пришлось заботиться о нём. Мы были как трое маленьких детей, живущих вместе. Он только сам собирал себя на работу, но когда приходил домой, он был настолько пьян, что мог только с трудом добраться до своей постели.

Я очень скучала, я ложилась на её диван, сохранивший запах её духов — последнее напоминание о её присутствии. Джон решил, что будет сам заботиться обо мне. Но что мог сделать 12–летний мальчик? Он пытался готовить на нас двоих, но у него не было денег, а местный магазин отказал ему в кредите. Думаю, они там уже знали про нас всё и, возможно, отец с Лил уже успели им задолжать ещё раньше.