Моя война - [39]

– Есть картошка, ведро, лес рядом, я пойду, сварю картошки.

– Иди, – сказал я после короткого совещания с товарищами, – только осторожней, чтобы не увидели.

– Не увидят.

Мишка отсутствовал часа полтора.

– Тебя никто не видел?

– Никто.

Обжигаясь, по-быстрому чистили картошку и большими кусками проглатывали ее. Торопились, как будто чувствовали, что наш разведчик все же нас подвёл.

23

Не прошло и двадцати минут, как во дворе послышались голоса и замелькали лучи фонариков. Мы притихли. Внизу разговаривали не по-немецки. Кто-то приставил лестницу, и, держа фонарь над головой, поднимался к нам. Луч света ослепил нас, и мы оказались видны как на ладошке.

Послышался голос, говоривший по-немецки:

– Американцы?

– Нет.

– Англичане?

– Нет.

– Кто вы такие?

– Русские.

– Да здравствует СССР! – воскликнул мужчина и позвал нас вниз.

Мы спустились. Нас плотно окружили, жали руки, хлопали по спине и подталкивали к дому.

Наконец я пришел в себя и спросил женщину, активно тянувшую нас к дому:

– Где мы находимся? Кто вы?

– Вы в Голландии, а мы – голландцы.

Сначала тихо, а потом все громче, с каким-то истерическим надрывом мы захохотали и начали обнимать и целовать голландцев. Слезы радости текли у нас по заросшим и грязным щекам, когда мы вошли в дом. Прослезились и женщины, а мужчины смущенно улыбались и стали ободряюще похлопывать нас по плечам.

Одна из женщин, учительница, принесла зеркало, из которого на нас по очереди смотрели худые, с воспаленными глазами щетинистые лица.

Нам дали бритвенные приборы и отвели в комнату, которая служила хозяевам баней. Мы скинули одежду, вымылись горячей водой. Пытаясь отмыть накопившуюся грязь, мы остервенело скребли тело ногтями.

Голландцы выдали нам старенькие костюмы, а нашу одежду сожгли. И правильно сделали – она была вшивая, а на комбинезонах было написано белой краской SU. Жаль, что мы, побоявшись холода, оставили свои шерстяные свитера. В них сохранились наши постоянные внутренние враги – насекомые, которые быстро распространились по чистой одежде.

Выбритые, раскрасневшиеся, довольные, мы вошли в общую комнату, где стоял накрытый стол. Ели с жадностью, проглатывая недожеванную пищу, чем вызывали улыбки у многочисленных присутствующих.

Когда мы насытились, пришла учительница с большой картой Европы и стала показывать, как наступают советские войска. Мы были счастливы услышать знакомые фамилии прославленных советских полководцев – Жукова, Рокоссовского, Конева, а сердца наши переполнялись радостью и гордостью за успехи Советской армии, за наш великий народ. Но и мелькала мысль: что ты сам сделал для победы? Вот если бы попасть к местным партизанам или еще лучше – каким-то чудом вернуться на родину и вступить в ряды фронтовиков… Но все это мечты. Такие мысли обескураживают, не позволяют полностью вкусить радость известий, которые слышишь за столом, поэтому стараешься отогнать их от себя, но это не удается, и мне не удалось избавиться от них до сих пор. Я пишу эти строки, а сам думаю: да, я проявил много желания и энергии, чтобы в итоге получить оружие и сражаться с фашистами. Но этого мало. Как нельзя сравнить действия наступающей армии с действиями партизанского отряда, так нельзя сравнить и солдата наступающей армии с партизаном. Армии, солдаты отвоевывают территорию, а партизан лишь помощник этого солдата. В итоге приходится удовлетвориться тем, что я смог в тяжелейших условиях морального и физического гнета проявить максимум инициативы, чтобы вырваться из плена и встать на путь сопротивления врагу. А ведь если бы не плен… Физическая и идеологическая закалка, пренебрежение опасностью, спортивное честолюбие позволяют думать, что я смог бы сделать гораздо больше. Не повезло…

Поели, напились эрзац-кофе, наслушались интересных новостей о нашем фронте и действиях союзников, поблагодарили радушных хозяев и двинулись дальше.

– Идите спокойно, заходите в любой дом, везде вас накормят и согреют, – напутствовали нас.

Да, чуть было не забыл. Оказывается, ферма, где ходил часовой, немецкая, и стоит она у самой германо-голландской границы, а тот часовой – пограничник.

В ту ночь мы прошагали не очень много. Пьяные от радости, что выбрались из фашистского рейха, мы часа через два постучались на огонек в один из домов, где нас встретили довольно пышная хозяйка и две похожие на маму дочки.

Нас провели в небольшую столовую, стены которой были обвешаны маленькими картинами в позолоченных рамках и полочками с фарфоровыми статуэтками. Налицо были все атрибуты того, что у нас называлось мещанским уютом. Но обстановка не вызывала отторжения. Ощущались уют, простота, радость людей, помогающих ближним в их несчастье.

Помню бутерброды – кусочек чёрного хлеба, тонкий слой масла, слой сыра, слой ветчины и тонкий слой белого хлеба. Здорово! Но порция уж очень миниатюрна. Кладёшь такой бутербродик в рот, раз – и нет его. Хорошо, что их было много.

Смехом сопровождали хозяева рассказы Мишки о том, как воюют в России зимой. Что они могли понять в его повествовании, не знаю. Это был процентов на пять рассказ, а на девяносто пять – пантомима. Но смеялись они от души, посмеивался даже хозяин, который, прижавшись спиной к кафельной печке, курил трубочку. Закатывалась от смеха пышная мамаша, колокольчиками вторили ей две пышки-дочки. При этом женщины безостановочно готовили нам бутерброды, которые мы заглатывали как крокодил маленьких цыплят.