Моя вина - [50]

Теперь мне вдруг стало казаться, что она не говорит ни о чем другом, только о господине Хальворсене и фрекен Арнесен.

Господин Хальворсен снимает две комнаты рядом, с моею — гостиную и спальню. Как же, ему это нужно, ведь к нему часто заходят по делам… Спальня — смежная с моей комнатой.

Я сказал вежливо: "Да, правда?"

Фрекен Арнесен и господин Хальворсен помолвлены уже давно. Весной было все сорвалось, и господин Хальворсен очень переживал. Но теперь все в порядке, и он снова стал такой веселый… Да, фру Миддельтон должна сказать прямо: вот это любовь так любовь.

Господин Хальворсен такой изумительный жилец. Платит всегда вовремя, а иногда даже еще, кроме платы, чем-нибудь одолжит. Ну, у него же такие связи. О, у господина Хальворсена есть будущее, фру Миддельтон в этом уверена…

Гунвор стала говорить еще тише после того, как мы столкнулись в дверях; теперь я редко мог расслышать ее слова. Господин же Хальворсен, которому нечего было скрывать, напротив, выражался весьма отчетливо.

Для полноты моего счастья с другого бока у меня была Слава. Она тоже не простаивала без дела, спрос был велик. Иногда мне начинало казаться, что ощерившийся дьявол вежливо кланяется и спрашивает:

— Простите, милостивый государь, вас как прикажете — сварить или зажарить?

Я счел, что иногда и герой должен спасаться бегством. Когда время подходило к обычному визиту Гунвор, я сидел и ждал, сидел как на иголках. Мне не хотелось с ней встречаться, не хотелось выходить до ее прихода. Как только она входила к нему, я выскакивал из моей прекрасной комнаты.

Но господин Хальворсен был не из тех, кто зря теряет время, и он обладал даром слова. Я не успевал еще достигнуть двери, как он произносил что-нибудь достопамятное.

А вечера были светлые, долгие.

Цвела черемуха.

МОЙ РАЗГОВОР С ОТЦОМ

Помню, отец приехал в город. Вот он сидит в моей прекрасной комнате. Дело близится к вечеру, нам остается еще часа два, и я терзаюсь — о чем с ним говорить? Как убить время?

Он приехал часа два назад. Мы вместе пообедали, и самое главное он мне уже сообщил: что все здоровы, что Дагрос и Литаго отелились, что урожай, кажется, будет хороший, но верно ничего пока сказать нельзя, что цены на лес высокие, что жена одного нашего хусмена[16] сломала ногу.

Вечером ему нужно на собрание, ночь он проведет в гостинице, а рано утром — в дорогу. Он никогда не остается в городе ни часу дольше необходимого.

Я знал, что он усердно читает библию, а там где-то сказано о блуднице вавилонской. Наш город представлялся ему чем-то вроде нее — соблазнительным, звонким, безбожным и опасным. Садясь в обратный поезд, он облегченно вздыхал.

Нам оставалось часа два. Мы не виделись два месяца. О чем нам было говорить?

Я поглядел на него, он тихонько и терпеливо сидел в кресле. Я вдруг понял, что он уже старик. Я вспомнил, что та же мысль поражала меня всякий раз после разлуки. Не то чтобы он каждый раз сильно старел. Но когда я долго его не видел, в память вторгался иной, более ранний его облик. Как комнаты у нас дома… Каждый раз, когда я приезжал на каникулы, они делались меньше, меньше, и неужели же от дома до людской всегда было так близко?.. Это успевали всплыть масштабы детства. Масштабы детства, которые живучей всех других…

Тихо было в моей комнате. После обеда тут всегда бывало тихо. Слава спала, а господин Хальворсен и Гунвор еще не начинали. Я был им за это от души благодарен; я освобождался от неловких расспросов и неубедительных ответов, и ничто не усугубляло тревог моего отца — как это его сын, о котором он ничего не знает, вообще живет в этом городе. Город, город — блудница вавилонская…

Я посмотрел на своего доброго, терпимого отца, и мне вспомнился Ханс Берг и его отец, и я обрадовался, что вырос в более мягком климате.

Еще бы. Гораздо более мягком, что там ни говори. Только вот — блудница вавилонская…

И вдруг я перенесся в другое время. Я был в другом месте. Я был дома, и время повернулось вспять на шесть лет.

Был тот самый вечер, когда отец позвал меня к себе, чтоб поговорить об этом.

Я сдал в ту весну экзамен за среднюю школу и осенью собирался в гимназию. То был вечер накануне моего отъезда. Я запомнил лампу на столе и отцовское лицо влево от лампы.

— Зайди ко мне, мне нужно с тобой поговорить, — сказал он.

Я видел, что ему неловко. Я вошел к нему с дурными предчувствиями: если отец собирался поговорить со мной, это не предвещало добра. И предчувствия меня не обманули.

Отец редко разговаривал с нами. То есть редко разговаривал с нами серьезно. У него просто не оставалось на это времени, не было ни обыкновения, ни опыта таких разговоров. Я вижу его перед собою — взрослый, неприступный человек, от которого мы, дети, старались держаться подальше. Теперь-то я, конечно, понимаю многое. Понимаю, что он был застенчив, скован. Что он был одинок и молчалив и прятался под маской сильного. Можно было назвать его вольнодумцем, насколько позволял его кругозор. С годами он сделался консервативен, но сам-то он этого не замечал. Чувством юмора он не отличался, хотя разве можно сказать точно? Я ведь его совсем не знал. Он был просто мой отец, незнакомец, которого я видел изо дня в день, пока не стал взрослым.