Моя вина - [31]

Я не записывал всего, что о нем знаю, я многое пропускал и отбирал только то, что казалось мне важным. Но, возможно, отбирая я старался впустую, блуждал вслепую. Возможно, будь я умнее, я отбирал бы совсем другое. Возможно, ключ к его тайне в каком-то незначительном факте или фразе, которых не приметил. Не знаю.

Все же у меня такое чувство, что записанное мною может послужить к разрешению загадки для кого-то, кто сумеет разобраться в этом лучше, чем я. Возможно. Этого я тоже не знаю.

Но для меня моя попытка, пусть неудачная, важна другим. Я замечаю, что события двадцатилетней давности странным образом ожили во мне.

Из глубин памяти выкарабкиваются забытые существа, проясняются черты. Иных я вижу — и радуюсь, приветствую их, как друзей. Других же… ах, да что тут говорить.

Я думаю, что то время не для одного меня было значительно.

Я замечаю, что воспоминания затягивают меня, и мне хочется докопаться до сути. Я замечаю, что поддаюсь, надежде — сам знаю, нелепой, безумной надежде: роясь, шаря, копаясь в прошлом, лучше понять то, что творится сейчас.

Вчера я снова разбирался в своих ящиках и полках. Я и раньше часто предпринимал такую разборку, в дни, когда мне представлялось, что все рушится и гибнет. Странно, всякий раз я неизменно что-нибудь да нахожу такое, что предпочитаю бросить в огонь. Если стрясется беда, вовсе незачем давать им лишние материалы о себе самом и о других.

На сей раз ничто мне особенно не грозит, я знаю. В общем я сам не понимаю, отчего мне так срочно понадобилось разбирать мои бумаги.

Кое-что я все же нашел. На дне одного из ящиков я нашел старый альбом с фотографиями. Теперь я такого у себя не держу, и этот — старый и пыльный. В нем хранятся фотографии двадцатого, двадцать первого годов. Я сел и полистал его немного, и мысли мои повернулись в определенном направлении.

Не однажды в последние дни я спрашивал себя: что за человек я был, когда мне было двадцать, когда мне было двадцать два года? Что я думал, что чувствовал? Что представлял собою? Какое производил впечатление? Как выглядел? Ну, этот-то вопрос разрешить было нетрудно — в альбоме оказалось много моих снимков. Они мне понадобились для того… ну, обмениваются же люди фотографиями, правда? Смог я и освежить в памяти, как выглядели девушки тех лет — по фотографиям, тоже по фотографиям…

Интересное чувство — вдруг оказаться лицом к лицу с собственным прошлым. С прошлым.

Затянутым в поток забвенья…

Многих я совершенно забыл. Вот эта — кто такая? А та? Где, что и когда?

Странный это поток — поток забвенья. Иногда он выплескивает своих мертвецов, и они ненадолго оживают.

Не делаюсь ли я под старость сентиментален? Не снижаются ли мои требования? Битый час я листал альбом; и былое воскресало, и все — о боже мой! — все девушки были прелестны.

Год двадцатый, год двадцать первый.

Но был ли когда-нибудь такой год, когда девушки не были прелестны? Мне очень хотелось бы знать.

Ну ладно. Это вопрос очень личный, да и к делу отношения не имеет.

А вот одного, особенного, того лица на этих фотографиях нет.

Мои собственные фотографии изображают юнца — о, я прекрасно вижу сходство этого юнца с собою, каков я сейчас. Вероятно, и другие нашли бы это сходство, сказали бы: ну ясно, Н. Н. в молодости…

Я вижу портрет юного, очень юного человека с чертами, так сказать, еще не обработанными жизнью. Линии мягкие, и вовсе нет линий там, где у зрелого человека располагаются углы, складки и морщины. На голове множество лишних волос (тут проглядывает явственная зависть, правда?). И еще, еще — что-то неопределимое в этом лице вызывает во мне противоречивые чувства. Я не могу отогнать от себя ощущения постыдной слабости этих черт. Меня мучит слабость рта, глаз. Слабость — малодушие, но не злобность, не глупость, нет. И — как бы это назвать? Запоздалая детскость. И не одни только светлые ее стороны. До странности еще не определившиеся черты, не устоявшиеся. Что ж, они устоялись позже? Да, если человек ухитряется протащить сквозь молодые годы всю свою детскую открытость, а жизнь потом слишком быстро обламывает его, открытость эта оборачивается своей противоположностью — малодушием, которое прикидывается здравым смыслом, но вовсе на него непохоже, робостью, маскирующейся под сдержанность и хладнокровие, и боязнью новых разочарований, именующей себя знанием людей и выражающейся в недоверии.

От слабости, неуверенности этого неопределившегося лица мне больно. Я понимаю, что, рассматривая этого молокососа, человек более сильный, более решительный, непременно подумает: из такого можно веревки вить!

Отчего же мне больно? Попробуем глядеть правде в глаза, насколько это в наших силах. Отчасти мне больно оттого, что я не могу совершенно от него отвлечься, и оттого, что я знаю, что слабость есть слабость, и она затягивает в положения стыдные, глупые, пошлые — да, она его затягивала в эти положения. Я вижу слабость, вспоминаю все эти положения, и мне делается тошно, горько, и хочется реветь от боли, словно на моих глазах оскандалился мой близкий друг. И ничего нельзя поделать. Слишком поздно, слишком…