Моя сумасшедшая - [62]

— Я не понимаю, о чем ты говоришь?

Ей ли было не знать, что запираться бессмысленно, но нужно было выиграть время, какие-то мгновения, чтобы хоть немного собраться с мыслями. Даже если бы она могла сказать все как есть, Балий не поверит. Потому что правда абсолютно неправдоподобна.

— Позволь взглянуть! — наконец проговорила она.

Вячеслав Карлович протянул линованный листок со следами сгибов, случайно коснувшись ее руки своей — холодной и влажной.

— Ах, вот ты о чем!.. — она произнесла это насколько смогла небрежно, трогая занывший от напряжения висок. — Это давняя история. Года четыре назад мне принесли одну рукопись…

— Чью рукопись?

— Мне не сказали. Она ходила по рукам без подписи.

— Кто принес?

— Я не помню. Кто-то из знакомых. Прошло столько времени…

Юлия внезапно умолкла. Вячеслав Карлович смотрел на нее с ледяным любопытством. Потом прошел к двери кабинета, захлопнул ее, прислушался и вернулся, бесшумно ступая по толстому ковру.

— Знаешь, что я сделаю, если ты немедленно не скажешь, откуда это у тебя? — остановившись вплотную, спросил он. — Я тебя уничтожу. Но не сразу, не надейся. Сначала отдам операм, а потом уголовникам в камере. Твоя сестра пойдет в лагерь, а ее сын — в детприемник, дальше — в колонию. О родителях даже не говорю. Ты этого хочешь?

Получилось просто и искренне. Без лишних эффектов.

Юлия повела плечами. Губы ее дрогнули.

Он выждал секунду, чтобы дать ей время на ответ, а затем наотмашь ударил по мгновенно осунувшемуся, исполненному презрения лицу. Она отшатнулась. Синие глаза смотрели на него с таким вызовом и так потемнели, что стали почти черными. В них что-то колыхалось — и он сразу угадал что: то же самое, что вспыхнуло в глазах ее брата, когда тот бросил с насмешкой: «Говно эта ваша агентура…»

Но удовлетворения не было: он словно ударил по дереву. Руке больно, но легче не стало, и ответа все равно не добиться. Тогда он схватил жену за волосы, чтобы удержать ее на месте, но Юлия изогнулась, стараясь вывернуться, и его охватила слепая ярость. Он рванул ее за руку, и она, оступившись, упала на диван, отозвавшийся всеми пружинами.

Вячеслав Карлович метнулся к ней, задыхаясь от запаха духов, схватил легкое тело, перевернул и перебросил лицом вниз через диванный валик. Густые волосы Юлии рассыпались. С треском лопнул во всю длину легкий шелк платья, когда он навалился сверху, выворачивая ее руку за спину, уже буквально на грани острого и болезненного, как удар сапогом в пах, разрешения.

Когда все было кончено, он обессилено перевалился на спину и уставился на лепной карниз потолка, в орнаменте которого чередовались пятиконечные звезды и колосья. Внутри ненадолго образовалась пустота.

Юлия медленно поднялась, запахивая порванное платье. Босиком прошла к письменному столу, что-то поискала и чиркнула спичкой. Вячеслав Карлович с трудом заставил себя оторвать взгляд от карниза: в руках у жены пылал тетрадный листок. Она дала бумаге догореть до самых ногтей, помедлила и растерла пепел между ладонями. Потом повернулась и пошла из кабинета.

В дверях она остановилась.

— Я знаю, когда ты умрешь, — глухо проговорила Юлия, не оборачиваясь к мужу. Вячеслав Карлович дернулся, как от удара током. — И как. Поэтому смогу выдержать все.

7

В кабинете Смальцуги было так накурено, что даже сквознячок, который Назар Лукич организовал, распахнув настежь двери и окно, выходившее во двор, — не давал дышать полной грудью. После совещания все разошлись, остался один Шуст. Утро стояло безветренное, хрустальное, в кустах под окном безумствовали воробьи.

— От клята гидота, але ж нема снаги кинути! — Смальцуга раздраженно оттолкнул только что опустошенную хрустальную пепельницу.

— Принес?

— А как же, Назар Лукич, — некурящий Шуст брезгливо покосился на зловонную корзину для бумаг, куда отправилось содержимое пепельницы, извлек из портфеля папку с рукописью и выложил на край стола. — Работенка оказалась та еще, пришлось попотеть.

— Надо, Ваня. Партия велела. Тебе зачтется.

— Взглянете?

— Потом подаришь. С автографом, — добродушно пробасил Смальцуга, притянул к себе папку, развязал разлохмаченные по концам тесемки и взялся за красно-синий химический карандаш. — Ат, лярва, сломался… Подай другой… «Штрихи к политическому портрету Игоря Богдановича Шумного»… Штрихи, говоришь? Добро, визирую.

— Где печатать будем? — деловито поинтересовался Шуст. — Хотелось бы побыстрее бумажки подписать, чтоб, сами понимаете, Назар Лукич, авансик…

— Тебе что, мало дали? — хмурясь, перебил Смальцуга. — Пойдет у Филиппенко, в биографической серии. Я ему отзвонюсь, сегодня и неси.

— Договор — совсем другое дело. Обрыдло кусочничать копеечными газетными статейками. Пай за изолированную надо вносить. Женюсь вот-вот, Назар Лукич.

— Будет тебе квартира, — усмехнулся Смальцуга.

— Будет, не будет — еще вопрос. Таких, как я, нуждающихся, лопатой греби, — Шуст заерзал. — И зачем к Филиппенко? Он же меня в грош не ставит… Вот спрашивается: почему у нашей литературной группы нет своего издательства? То к Юлианову бегали с протянутой рукой, то к Хорунжему задницу лизать. Пора кончать с этим безобразием.