Моя сто девяностая школа - [7]

Элла была неплохая девочка. Она мне даже подарила два новых фантика: «Абрек-Заур» и «Лоби-Тоби», и я на них выменял у Юрки Люро марку Лабрадора. Но Элла была отличница, и все время смотрела на учительницу, и никогда не смотрела на меня и меня это обижало.

А я не мог все время смотреть на учительницу.

У меня болели от этого глаза. Мне необходимо было взглянуть в окно, обернуться на Шурку Навяжского, посмотреть, лежит ли в парте положенный мною туда перочинный ножик. И Елизавета Петровна все время делала мне замечания: «Поляков, почему ты не слушаешь?», «Поляков, вынь руки из парты», «Поляков куда ты смотришь?», «Поляков, повтори что я сказала».

Руки я вынимал, переводил взгляд на учительницу, слушал, что она говорит, а повторить не мог. А Элла было тихой девочкой и подсказать мне не могла То есть она могла и, может быть, даже хотела, но она знала, что во время урока разговаривать нельзя, и молчала. Вот как плохо было мне сидеть с ней на первой парте.

На первой же перемене, когда мы все выбежали из класса в коридор и стали по нему бегать, а Елизавета Петровна стояла у дверей класса и кричала: «Ребята, не носитесь сломя голову, вы переломаете себе ноги! Ходите спокойно, отдыхайте», — ко мне подскочил Леня Селиванов и спросил:

— Ты привел свою парту в порядок?

— Как это? — спросил я.

— Как все делают. Я, например, и Сашка Чернов вырезали на партах свои имена, а Юрка Чиркин и Герман Штейдинг написали: «Недокучаев дурак». Надо сделать нормальные парты.

И во время большой перемены я остался один в классе, достал свой перочинный нож и довольно коряво, но все же понятно вырезал на крышке парты «В. Поляков» и рядом красным карандашом написал: «А Недокучаев дурак». Парта стала выглядеть нормально.

Был урок родного языка. Елизавета Петровна затеяла диктовку. Она диктовала нам фразы, мы их записывали, а она обходила ряды парт и проверяла, как мы написали. И вот она подошла ко мне и начала проверять мой диктант. И увидела мою работу ножом.

— Эт-то что такое? — сказала она. — Кто тебе дал право портить школьное имущество? Ты дома тоже вырезаешь ножом на столах?

— Нет, — сказал я.

— Зачем же ты это сделал?

— Мне сказали, что так полагается, — ответил я.

— Кто это тебе сказал?

— Я не могу вам сказать.

— Почему?

Я молчал. Я не мог выдать товарища. Лучше пусть мне будет плохо, но я не выдам Селиванова, я не предатель.

Но тут Елизавета Петровна увидела надпись красным карандашом и сама покраснела.

— А это что такое? — воскликнула она.

Я молчал. Как я мог ей объяснить?

— За что ты оскорбил своего товарища? И почему ты думаешь, что ты умнее его?

— Я этого не думаю, — сказал я.

— Зачем же ты пишешь?

— Я хотел украсить свою парту.

— И ты думаешь, что грубые слова являются украшением?

Я опять молчал.

— Чтобы больше этого никогда не было! А эти надписи любым способом сотри. Чтобы я их не видела.

По окончании уроков я с трудом стер надпись. Но что делать с вырезанной ножом фамилией? Я замазал ее черным карандашом, и она немного потускнела, но все-таки читалась.

На следующий день Елизавета Петровна перед началом первого урока подошла ко мне.

— Твоя фамилия осталась на парте, — сказала она.

— Я ничего не могу с ней сделать. Она не убирается.

— Ну что ж! — оказала она. — Может быть, это даже не так плохо: по крайней мере, все теперь будут знать, кто портит школьное имущество.

О дружба!

Я вышел из школы вместе с Леней Селивановым.

Примерно два квартала мы шли молча, а потом Леня сказал:

— Хочешь дружить?

— Конечно, — сказал я.

— А ты знаешь, что такое дружба? Это значит — всегда ходить вместе, не поднимать никогда руку раньше твоего друга, делиться всем: завтраком, конфетами, фантиками, защищать друг друга в бою и выполнять все просьбы.

— Я согласен, — сказал я.

— Тогда давай обменяемся ранцами.

— Но у тебя же нет ранца, — сказал я, — у тебя сумка, а у меня ранец из тюленьей кожи.

— Поэтому он мне и нравится, — сказал Леня.

— А что я скажу дома?

— Скажешь, что обменялся со своим другом.

— Мне не жалко, — сказал я, — но я боюсь папы. Он может не понять.

— Твой папа интеллигентный человек, он не может не знать, что такое дружба.

— Но он может не знать правил обмена.

— Ну, как хочешь. Только неужели тебе не стыдно, что ты носишь такой шикарный ранец, а твой друг ходит с такой задрипанной сумкой?

— Если у меня будут когда-нибудь деньги, я куплю тебе такой ранец.

— Пока ты накопишь деньги, мне отец купит.

— Вот и хорошо! — сказал я.

— Знаешь, кто мой отец? Он парикмахер. Это, конечно, хуже, чем врач или рабочий, но тоже не плохо.

У него знаешь кто стрижется и бреется? Народный артист Юрьев и писатель Шишков. Они к кому-нибудь не пойдут. Мой отец, может быть, даже лучший парикмахер на Петроградской стороне. А ты со мной не хочешь дружить.

— Я очень хочу, — оказал я. — Между прочим, мой отец лечит зубы артисту Самойлову и еще одной балерине…

— Ладно, — сказал Леня, — тогда давай поймаем по мухе и съедим их, чтобы закрепить нашу дружбу.

— Я не могу есть мух, — сказал я, — и люди не едят мух.

— Люди всё едят. Просто ты не умеешь дружить. Важно только проглотить муху, а потом уже легко.

— Я не буду ее глотать.