Моя собака любит джаз - [18]
Сколько с ним было забот и хлопот, сколько ужасов и препятствий. К тому же он стал дико не любить соглашаться. Хлебом не корми, только дай поперечить.
— Всю ночь лил дождь, — говорит мама.
— А мне казалось, — отвечал папа, — что всю ночь светило солнце.
— Да, я теперь не такой безмятежный, как раньше, — заявлял он. — Пашу, кошу, пишу, тружусь в поте лица. Все требуют: государство, народ…
И вдруг по поводу папиного романа приходит письмо. Рецензент Болдырев пишет, что роман плохой, длинный, скучный, совсем никуда не годный, очень плохо написан, а папа — графоман.
— Как так? — папа опешил. — Кто такой Болдырев? Кто это такой? Ни о чем не осведомленный человек! Может, просто ошибка?
И, чтобы доказать, какое этот отзыв досадное недоразумение, отправился в ГУМ за справкой, что он в прошлой жизни был Лев Толстой.
Он шагал — бородатый, в толстовке, подпоясанный, в черных сапогах, с горящими глазами: прохожие оборачиваются, мама бежит за ним, и я тоже бегу, но поодаль, делаю вид, что они не со мной.
Мама кричит на всю улицу:
— Миша! Ты только не волнуйся! Они еще пожалеют об этом.
А папа с мрачной решимостью — прямо к компьютеру:
— Дайте мне справку, что я в прошлой жизни был Лев Толстой.
И называет свой год рождения, месяц, число и час. Мама:
— Ты точно помнишь, что это случилось в двенадцать часов? Ни раньше, ни позже?
— Именно в двенадцать, — уверенно сказал папа. — По радио били куранты и звучал гимн Советского Союза.
— А ты где родился-то?
— На Урале.
— Но ведь там у вас другое время! Никто не знал, как моя мама умеет докапываться до правды.
— Да, — согласился папа, не понимая, куда она клонит.
— Значит, наши куранты у вас били в два…
— Так в два или в двенадцать? — нетерпеливо спросила оператор компьютера.
— Выходит, в два, — простодушно ответил папа.
Та все записала и эту информацию вложила в компьютер.
Через пять минут на экране вспыхнуло:
— Что? — бледнея, проговорил папа. — Что там написано?
— «Куз-не-чик», — прочитал я. — Ты в прошлой жизни был кузнечиком!
— Ах, кузнечиком! — повторил папа, не в силах осознать, что произошло. — А каким?
— Маленьким, зеленым, — ответила оператор.
— Так, — сказал потрясенно папа и пошел не разбирая дороги.
— Миша, Миша, не верю, это какой-то ляпсус! — кричит мама. — Ты был Толстой, это видно невооруженным глазом, но только, наверное, не Лев, а Алексей!
Мы проходили мимо трикотажного отдела, и мамино внимание привлек яркий зелененький джемперок.
— Джемпер, Миша! — обрадовалась мама. — Как раз твой размер.
Она сняла его с вешалки и натянула на папу, и папа, впервые за это время, не оказал ей сопротивления. Он стоял — длинный, бледный, в зелененьком свитерке — вылитый кузнечик.
— А что? Мне нравится, — сказал папа, потерянно глядя на себя в зеркало. — Люся, Люся, — тихо проговорил он, — ты моя Полярная звезда.
— А ты мой Южный Крест, — ответила мама.
Мы вышли на Красную площадь. Ветер, небо, облака…
— А я даже рад, — сказал папа и вздохнул полной грудью. — У меня камень свалился с души. А то я подумал, что мне надо продолжать дело Льва Толстого.
Фантом Буздалова
Теперь мы висели один на один, с глазу на глаз, не на жизнь, а на смерть. Он висел ровно и немигающим глазом глядел прямо перед собой, производя впечатление человека, способного с легкостью провисеть жизнь.
Я тоже висел — несгибаемый, с бесстрастным лицом. Я знал: если я упаду — меня ждёт бесславный конец.
Как-то у нас по природоведению была контрольная на тему человека. Мы проходили голову, скелет, лопатки, зубы, уши… Все хохотали я не знаю как! А Маргарита Лукьяновна сказала:
— Кому смешно, может выйти посмеяться за дверью.
И прицепилась именно ко мне.
— Антонов, — говорит она, — ты знаешь, где у человека что?
А я смеюсь, не могу остановиться. Такая чертовская вещь этот смех. Его нельзя сдержать, можно только напрячься, но в этом случае я за себя не ручаюсь.
— Антонов, — сказала Маргарита Лукьяновна. — Я ясно вижу твоё будущее. Ты никогда не принесёшь пользу Родине. И не достигнешь никаких высот. Ты будешь есть из плохой тарелки, дырявой ложкой, спать на диване с клопами и в пьяной драке зарежешь товарища.
Вообще уже учителя дошли! Им даже в голову не приходит, что такой двоечник, как я, может стать садовником. Ведь стать садовником — никаких дипломов не нужно.
Садовником в красных кедах, окучивающим пионы, в кепке и с бакенбардами.
Откуда ей знать, что я сам всех боюсь?
Если я вижу жужелицу в книге, мне кажется, что она меня уже укусила. Когда я был маленький и видел много людей, и что все они идут куда-то, мне казалось, что все они идут убивать дракона.
И вот теперь он — Буздалов. О нём во дворе ходили страшные слухи.
— Видишь — трава примятая? — говорили жильцы. — Здесь Буздалов сидел в одном шерстяном носке и из-за куста подслушивал чужие разговоры.
— Видишь перья? — говорили они. — Это Буздалов ворону съел.
Буздалов — ногти нестриженые, зубы нечищеные, голова, как бицепс на плечах, а первое слово, которое он сказал в своей жизни, — «топор».
Как-то Буздалов допрыгался: ему выбили зуб, а через неделю на этом месте у него вырос новый зуб — золотой.
Я чуть не умер от страха, когда он погнался за мной — хотел пригробить. Но я отвлек его разговором.
