Моя школа - [30]
— Берите с него пример, — сказал он ласково и добродушно.
Коган заносчиво посмотрел на нас и хвастливо улыбнулся.
Хвалил Бояршинов еще Бориса Шульца, сына жандармского ротмистра. Весь класс этого Шульца не любил. Мы звали его «Нос с дырой». Лицо у него было плоское, рот перекошен, точно он переместился со своего обычного места, а одна ноздря была вырвана. Говорил он точно в пустую бочку. На нем были серая суконная курточка, белые-манжеты, воротничок, а брюки он носил, как большой, навыпуск.
Однажды ко мне после уроков подошел Денисов. Он был возбужден и от волнения не мог выговорить ни слова.
— Ленька, что он бг-бг-бг-бешеной собакой рычит на нас?
— Кто?
— А Николай Ал-ле-лександрыч. Мне тык… тыку поставил… А Борьке-Шульцу, ур-уроду. — пять. А Бг… Борька у меня списал. «Нос с дырой»!
Говорить ему было трудно, он торопился и от этого еще больше заикался. Маленькие глаза его сощурились, сухое лицо исказилось.
Мы видели, что Бояршинов выделяет Когана и Шульца. Все знали, что Коган имеет дома репетитора, а Шульц за взятку списывает уроки у других. Помогал ему Мишка Богачев. О первых же дней между нами возникла жестокая война.
Шульц злился на нас, лез с нами драться, шел жаловаться в учительскую.
Жаловался и Абрашка Коган. Этот заносчивый мальчишка чувствовал себя первым учеником.
Денисов раз не выдержал, подошел к Богачеву и строго заявил:
— Ты, М-м-мишка, если бг-бг-будещь еще «Носу с дырой» давать спис… списывать, мы т-т-тебя ра-аспишем!
Богачев, широкоплечий смугляк, презрительным взглядом окинул суховатую фигуру Денисова и желчно ответил:
— Не твое дело.
После занятий, выходя из школы, мы атаковали эту тройку, в между нами завязалась жестокая драка.
Я занялся Шульцем, во мне кипела ненависть к нему. Ненависть эта была подогрета еще тем, что Шульц однажды в разговоре о бунте рудокопов хвастливо сказал:
— Здорово всыпали бунтовщикам! Так и надо!
Мне тогда еще хотелось расправиться с ним, но я сдержался. И вот теперь я свалил его в снег и усердно принялся тузить, а потом засыпал ему лицо снегом, пнул его и ушел.
На другой день в школу пришел ротмистр — отец Шульца, высокий человек с большими рыбьими глазами и желто-русыми, лихо закрученными усами.
На нем были светлосерая шинель с длинным капюшоном и серая каракулевая шапка с белым султаном спереди, похожим на кисточку из парикмахерской. Он что-то долго и внушительно говорил Петру Фотиевичу. А когда ушёл, Петр Фотиевич пришел к нам в класс и заявил:
— Если я узнаю еще о ваших драках, буду вынужден, кой-кого исключить из школы.
Мы почувствовали, что угроза эта исходит не от него, а со стороны. А дня через два брат Александр пришел домой нервный, возбужденный. Он зловеще спросил:
— Где Алешка?
Я сидел и читал книжку. Александр неожиданно подошел ко мне, схватил меня за волосы и бросил на пол. В руках его мелькнул толстый сухой сыромятный ремень. Я молча принял удар. Горячий свист ожег мне ухо. А потом ожгло спину… Мне казалось, что ремень со свистом резал мое тело на куски.
Брата я не видел. Его лицо плавало, как в тумане, искаженное злобой, с перекошенным ртом и маленькой рыжеватой бородкой.
Я, как сквозь сон, слышал удивленные возгласы Ксении Ивановны:
— Что это?… Саша, Саша, что вы делаете?
— Стервец! Вздумал бить сына жандармского ротмистра. Вызывали меня. «Уволим, — говорят, — со службы…» Из-за этого щенка… — охрипшим голосом рассказывал Александр.
Я сидел в углу избитый, но не плакал. Мне было горько и удивительно. Я еще не видел брата таким.
— Странно… В мама его защищает, — холодно рассуждала Маруся в соседней комнате.
В этот вечер пришел Цветков. Узнав о происшедшем, он расхохотался.
— Не любит жандармов? Ай, молодец, Алешка! Ей-богу, молодец! — И, понюхав табаку, уже серьезно добавил: — Бить, Александр Петрович, не полагается.
А на другой день Шульц, узнав, что меня били, злобно улыбнулся плоским перекошенным лицом:
— Всыпали?
Я промолчал. Потом брезгливо посмотрел на него и сказал:
— Это тебе даром не пройдет. Так и знай: за каждое битье я тебя буду десять раз волтузить.
Должно быть, мои слова были убедительны: он сразу стих, присмирел и больше не подходил ко мне.
Вскоре Шульца не стало: он поступил учиться в гимназию. Весь класс точно сбросил с себя какое-то ярмо.
Мы любили заниматься с Петром Фотиевичем. Он был маленький, с пухлым лицом, обросшим русой бородой. Преподавал он у нас математику и естествознание.
Однажды он принес микроскоп и показал нам крупинку мела. Я не верил своим глазам: масса разновидных красивых ракушек, заключенных в круг, лежала под стеклом, а Петр Фотиевич рассказывал:
— Сколько потребуется, ребята, лет для того, чтобы образовались меловые горы? Миллионы лет.
Лицо его розовело, а серые глаза молодо светились. Часто на урок он приносил толстую книгу, садился за стол и говорил:
— Давайте, ребята, читать.
Он любил читать Некрасова. В классе тишина, мы с затаенным дыханием слушаем его задушевный голос.
…Ну, саврасушка, трогай,
Натягивай крепче гужи.
Служил ты хозяину много,
Последний разок послужи…
Эти слова пробуждают во мне жутковатый трепет и какие-то новые чувства.
В классе тишина. Слышно, как в стекло бьется и жужжит муха да кто-то осторожно шаркает ногой.
