Моя преступная связь с искусством - [32]

И вот еще что: Вы говорите, что «в воздушных замках своей замкнутой прозы Вы не обязаны придерживаться поручней здравого смысла», а затем заявляете, что «Ваш талант помогает Вам заглядывать в тайны» — то есть туда, куда ученые смогут добраться лишь через сто-сто пятьдесят лет! Мне не по душе такое отношение к серьезным вещам — к тому же, я не совсем понимаю, какое «ярмо ясновидения» или «ходовое авторское вдохновение» подразумевается тут, когда речь идет о доскональности и достоверности, проверяемым по пятам и документальным следам (неужели Вы на честном глазу пытаетесь заявить, что именно вдохновение помогло Вам вдохнуть жизнь в Бордукова и каким-то сверхъестественным образом догадаться о его спасительной лжи?).

Более того, я не могу понять Ваших замечаний о том, что «история о затерявшемся энтомологе сложилась в красивый рассказ и по-своему, вероятно, правдива, ибо искусство судится по иным законам чем истина» (не в состоянии оценить Ваши писательские причиндалы, хочу подчеркнуть, что Ваш, возможно, роскошный рассказ для меня — рядовой документ, причем документ, на который и я, и другие впредь будут ссылаться)…

Маргарита, поймите: изучив во всех деталях деятельность и окружение Николая Ивановича Бордукова (и пририсовав на его фото кудряшки своих кустистых, развесистых слов), Вы приоткрыли нам жизни людей, ни о судьбах, ни о судимостях которых мы прежде не знали. Мы поместили Ваши истории об этих людях в наш музей, и они впечатляют меня посильней, чем все семнадцать тысяч распятых жуков. Более того, многих репрессированных персонажей, о которых Вы пишете, уже давно нет (а материалы о них съедены грызунами или труднодоступны), и поэтому Ваше исследование стало теперь полнокровным подтверждением жизни этих людей.

Тем не менее, в ответ на мои просьбы Вы легкомысленно сообщаете мне, что вся информация о Бордукове и др. была подчерпнута Вами из Всемирной Сети ЦеЦеЦе, а также, что сервер, при помощи которого Вам удалось собрать свои сведения, вдруг «хряпнулся» или «брякнулся», как Вы пишете на своем молодежном жаргоне — и получается, что теперь, кроме Ваших «домыслов», как Вы говорите, не осталось никаких документов, и, если Вы случайно вдруг выкинете свое сочинение, то и от этих репрессированных и уже однажды забытых, а теперь, с помощью вашего Слова, воскресших, людей, и от Вас, не останется ничего, ничего, ничего.

16 марта — 10 апреля, 2001; 2003; 2004; 2005

Сан-Франциско — Ксиан — Пекин — Сан-Франциско

Изучаем червей

Профессор Феррара, из узкого, но страстного круга ученых, изучающих плоских червей, погладил бок своей побитой зеленой машины: «Не гадит!», затем пояснил: «Я ей очень доволен, не пукает и питается электричеством». Прикрыв в багажнике чемодан гостя то ли старым, в разводах, планшетом, то ли таким же старым, в неопрятных и неприятных разводах, плащом, профессор со знанием дела заметил: «Плохой район, тут ухо надо держать востро», и неторопливо, но ловко передвигая ноги в кожаных сандалетах на босую ногу, пошел к подъезду. Он был лысый и ловкий, с блестящим черепом и чисто вымытыми пальцами рук и ногтями, и хотелось быть таким же как он: вот также ловко, неторопливо идти по асфальту, омытому весенним дождем, и изучать вылезших сквозь щели червей.

Паскаль, обычно носивший все черное из-за того, что предпочитал простой стиль, а совсем не для элегантности, хотя элегантным он от рождения был, удрал от своей «тиранской медитеранской матери» (его выражение) в Сан-Франциско, когда ему не исполнилось и двадцати, и уже пятнадцать лет работал там почтальоном (мать считала это занятие недостойным, ведь отец Паскаля был специалистом по инфекционным болезням), а вечером изучал лингвистику с психологией (матери и это не нравилось: баловство, американская прихоть, говорила она), не столько в познавательных целях, сколько просто чтобы не сидеть одному дома, и познакомился он с профессором через Сеть.

Еще одним увлеченьем Паскаля, помимо лингвистики и психологии, было составление генеалогического древа, любительского, но вполне профессионально растущего и уже насчитывающего шестьсот человек, и на дальней, скрытой зеленью и забвением, ветке, размещался изучавший червей профессор Феррара. Родство их вовсе не было кровным, тем не менее, как всегда случается в жизни, профессор проявил больший интерес к этому запущенному, ветвистому древу, чем Паскалевы дядья или мать, не понимавшие, почему они должны заботиться о троюродном племяннике прадеда, отличившимся пальбой по церковным колоколам, или о деде, в тревожные двадцатые обозначившим вероисповедание в паспорте как libero pensatore, свободный мыслитель, и соединять их какими-то стрелочками, вместо того чтобы, к примеру, обеспечить прививку для всех членов семьи против косившей всех в этом сезоне простуды.

Что касается Феррары, то он не только готовно, пожалуй, слишком готовно, откликнулся на e-mail от проживающего в Америке «кисельного родственника» (то есть заглотил червяка и попал на крючок, думал Паскаль), но и послал практически незнакомому человеку пакет, который Паскаль, работая на почте в том же отделении, к которому относился, принес сам себе. Письмо было заказное, и Паскаль-почтальон расписался и положил его на крыльцо, под расписанный уорхоловскими неземными голубыми цветочками коврик, и потом целый день, с режущей болью в плече и приятно-спортивной в натруженной пояснице, думал об этом пухлом пакете, и как он сегодня, вместо того чтобы идти на лекцию по лингвистике и растекаться в блаженстве, разглядывая тонкую высокую лекторшу в черном платье и красном шейном платке, лишь подчеркивающую свою недосягаемую высоту каблуками (каждый раз, когда она обращалась к Паскалю, у него отнимался язык, и получалось, что это не она, а он не заинтересован в их дальнейшем общении, хотя на самом деле никто истинной подоплеки не знал), посадит на древо еще несколько человек.