Моя плоть сладка - [14]

– Послушайте, – решительно проговорил Фолл, – мне здесь нужен помощник. Кто-нибудь, кто ездил бы со мной по всему острову. Насколько я мог понять, Чак весьма неподходящая для этой цели кандидатура. Прежде всего он, кажется, очень занят какими-то другими делами. А как насчет вас? Я вам хорошо заплачу. У вас будет совершенно самостоятельный заработок.

– Но я не писательница.

– А мне и не требуется писатель для тех коротких фотоновелл, которые я собираюсь снять. Мне нужен кто-нибудь, кто сможет мне все показать, кто сможет просто изложить на бумаге все, что мы здесь сделаем. А у нас там есть люди, которые напишут отличную статью. Ведь даже если бы со мной работал Чак, его статья никогда бы не пошла в журнале. Ее бы использовали как материал для настоящей статьи. Вот и все.

Он увидел, как в глазах Изабель сначала родилась, а потом медленно угасла надежда.

– Мне очень нужна работа, – прошептала она. – Очень нужна. Но вы не знаете Чака. Ему до безумия хочется самому получить эту работу. Он убьет меня.

– Ну, в конце концов, хозяин, – твердо сказал Фолл. – И пять минут назад я уволил Чака. А теперь подумайте хорошенько, прежде чем ответить. Хотите поступить ко мне на работу, или мне придется обратиться к кому-нибудь еще?

Он не был уверен, что она слышала его слова, так как в это время авеню наполнилась оглушительным шумом. Все прохожие остановились, чтобы посмотреть. Кто-то за спиной Фолла проговорил возбужденно:

– Это процессия. Это репетиция процессии.

Они шли вверх по авеню. Двое мужчин отбивали на барабанах марш. За ними следовали двое всадников, на которых были черные сапоги, черные брюки и белые брыжи. Затем в меркнущем свете дня двигались в два ряда фигуры в наброшенных на голову капюшонах, с незажженными свечами в руках. Белые капюшоны, сделанные в виде конуса, с черными отверстиями для глаз и рта. А за ними шествовала деревянная статуя Святой Девы с протянутой для благословения рукой. При ее приближении все испанцы кланялись ей и осеняли себя крестным знамением. Замыкал процессию оркестр, громко игравший мелодии, обычно сопровождавшие бой быков. Барабаны, тромбоны и другие духовые инструменты буквально оглушали.

Фолл автоматически схватил «лейку» и сделал четыре, хороших снимка. Затем, так же автоматически, он встал со стула, зашел вперед процессии и сделал еще несколько снимков. Потом он увидел Изабель Кеннер. Она сидела, обхватив голову руками, и горько плакала. Фолл забыл о параде, забыл о снимках, забыл о своих планах с нежной музыкой, мягким светом и приятным вечером.

– Не плачьте, – успокаивал он, – расскажите мне все. Может быть, я сумею вам помочь.

Музыка уже замирала вдали. Посетители кафе снова вернулись к своим столикам. Испанские солдаты бежали вдогонку за процессией, очевидно, рассудив, что любое зрелище лучше той невыносимой скуки, которая ожидала их и в этот вечер.

Изабель Кеннер подняла на Фолла темные глаза, наполненные слезами. Сделав глубокий вдох, она попыталась остановить рыдания.

– Да, я должна рассказать кому-нибудь обо всем, – с трудом проговорила она. – У меня такие неприятности…

– Расскажите мне. Вероятно, не все так уж плохо, как вы думаете.

Она попыталась улыбнуться сквозь слезы. Потом вдруг засмеялась, как показалось Фоллу, немного истерически.

– Перестаньте, – резко произнес он. – Ну, перестаньте же!.

– Я не могу… – говорила она продолжая смеяться. – Я не могу… Я только что потеряла бриллианты стоимостью триста тысяч долларов.

– Что?

– Да. И что хуже всего – это не мои бриллианты.

4

Париж. Вечер. Весна. На Елисейских полях в наступающих сумерках автомобили начали включать фары.

Вот осветилась ярким пучком света Триумфальная арка.

В одном из зданий на боковой улице, не более чем в десяти минутах ходьбы от больших модных салонов и ресторанов-люкс, маленький человечек включил настольную лампу и уселся за пыльным столом. Медленно разворачивал он свою покупку: булка, чесночная колбаса и немного сыра. Он сидел в пальто, потому что ему было холодно. Ему всегда было холодно.

Он осмотрел письменный стол. Никаких сообщений. Он отлучался на час. Никаких посетителей он не ожидал. На стеклянной двери, ведущей в его контору, матовыми буквами было написано на четырех языках – испанском, английском, французском и немецком – «Разменная, экспорт-импорт, Морис Ле План».

Но никто никогда не заходил в этот узенький чуланчик менять деньги. И вообще никто никогда сюда не заходил. И хотя слова «экспорт-импорт» приближались к – истине, никакого импорта, собственно, не было.

Директор и единственный служащий этой никому не известной фирмы развернул газету и углубился в изучение результатов последнего футбольного матча между Дижоном и Лионом.

Он съел половину булки и колбасы. Это был хилый, хрупкий человечек. По французскому паспорту, который лежал у него в кармане, ему было сорок лет, волосы седые, глаза карие, особых примет не имеется.

Его имя, согласно тому же паспорту, Морис Лe План, французский гражданин по рождению. Но две последние записи, не соответствовали действительности. Его настоящее имя? Он сам с трудом помнил его. Он жил в стольких странах, под столькими, фамилиями… Сам он считал, что родился в Вене и был незаконнорожденным сыном австрийского кавалерийского офицера и венгерской портнихи. Одно время у него была даже фотография его отца. Во всяком случае, это была фотография человека в форме офицера австрийского кавалерийского полка. Но абсолютной уверенности в том, что это его отец, у него не было. Сначала он жил у приемных родителей, затем оказался в сиротском доме. А потом? Он мог бы назвать несколько тюрем. В семи различных странах. Он мог бы написать целую книгу о тюрьмах. Но… предпочел изменить имя.