Моя первая любовь - [48]

— Тебя как зовут-то?

— Таня. Э, а тебя? — Я почти забыла, как говорить. Должно быть, я смотрелась нелепо, потому что он даже не пытался сдержать улыбку. Улыбка у него была доброй, а руки — крепкими и уверенными. Эскалатор еще не доехал до конца своей кроличьей норы, а мы уже замерли, обнявшись.

Первая любовь — не первый роман. В школе я тоже кого-то там любила, даже не одного, нескольких — по очереди. Одного в восьмом классе, второго в девятом, третьего в десятом. Ни один об этом так и не узнал. Потом с кем-то даже встречалась, приходила в гости, была даже представлена его родителям — они поили меня чаем с клубничным вареньем и все причитали, что «уж больно я худенькая». Какая ирония! Но все эти шуточные страсти ни в какое сравнение не шли с чувством первой любви. В тот день, когда я познакомилась с Ним, я забыла обо всем, что было «до». Вместе с любовью пришло и первое предчувствие катастрофы. Любви было слишком много, она была — как весеннее половодье, она заливала села и деревни, оставляла мои города без света и тепла.

Моя бабушка смотрела на меня, горестно кивала и говорила: «Надо ведь иметь какое-то уважение к себе!» Я ничем не могла ей помочь — и себе тоже. Перед лицом такой любви никакого уважения к себе не остается. И самой себя не остается. Все теряется, все тонет в этом потоке. Вместе с первой любовью сразу пришел и страх Его потерять. Кажется, страх был даже больше, чем любовь. Я любила Его больше себя, больше жизни, так что потерять его означало примерно то же самое, что и потерять себя, потерять жизнь. Я часто слышала, как такое говорят о других людях, и все эти «люблю больше жизни» казались мне чушью какой-то. Сплетением красивых слов, за которым ничего нет. Но теперь, когда я встретила Его, я вдруг осознала — никакое это не преувеличение, когда кто-то говорит: «Без него (нее) я умру». Что-то подобное я и чувствовала. Мне повезло в одном — моя сумасшедшая любовь была взаимной. А может быть, не повезло, а затянуло, как в омут.

Мы встретились поздней осенью и не расставались всю зиму. Мы не были счастливы, мы сходили с ума. Счастье не имеет отношения к первой любви, оно — для таких спокойных умиротворенных людей, как психолог Ирина. Или для таких, как я в будущем (когда выходила замуж во второй раз), тогда я была счастлива. А когда любила в первый раз — я не была счастлива, я горела в адовом огне любви.

Мы ругались каждый день, иногда — по два раза на дню. Однажды мы умудрились поругаться поздней ночью, оставшись ночевать у знакомых на их узком диване. Мы ругались и мирились, орали друг на друга, я рыдала, он сжимал кулаки. Ему не нравилось, что я пытаюсь петь под гитару, он считал меня бездарной. Я обожала, когда он играл и пел, но он сознательно избегал играть мои любимые песни, словно даже так пытался сделать мне больно. Он обвинял меня в сотне грехов в день. Я думала не так, дышала не так, неправильно смотрела в окно. У него был ужасный характер, он взрывался, как пороховая бочка, и взрывная волна накрывала меня каждый раз.

Это ровно ничего не меняло. Я любила его больше жизни.

Однажды он сказал мне, что устал. Что я должна уйти. Что так дальше продолжаться не может. Я отлично помню тот день, была весна, было тепло — мы провели вместе всю зиму. За прошедшие месяцы мне не стало легче, ведь врачи не предлагают никакого лечения для влюбленных дур. К той весне я любила его, кажется, еще сильнее. Каждый день я жила в ожидании этих слов, как собака, которая привыкла к тому, чтобы ее били сапогом. Когда я услышала их, мне показалось, что я умираю. Он отвернулся и принялся наигрывать что-то на гитаре.

— И ты ушла? — спросила меня Наша Наденька, прикусив нижнюю губку. — Я бы сразу ушла!

— Это легче сказать, чем сделать! — воскликнула Машенька, и за ее полными сочувствия словами проглядывал опыт.

— С такими, как этот ваш музыкант, лучше вообще не связываться, — пробормотала Анна.

О, как ты права, Аннушка! Но ведь ты уже разлила масло, и луна уже ушла… шесть… несчастье.

Я стояла онемев посреди комнаты. Я потеряла дар речи — в прямом смысле этого слова. Я зависла, оцепенела. Я не могла уйти, я не была уверена, что мне позволят остаться. Через какое-то время Он повернулся ко мне и посмотрел прямо в глаза — самый ледяной взгляд, на который он только был способен.

— Катись отсюда! — сказал мне он.

И я покатилась. Не помню, как я оделась, как собрала сумку и ушла. Было раннее утро, и в голове не осталось ни одной мысли — ни единой. Только грохот пульсирующей крови. Дофамин. Я рассыпалась — в физическом смысле. Я исчезала, мое тело разрушалось. Такой боли я не могла даже вообразить. Тогда я поняла, что любовь можно ненавидеть и ее можно бояться, как наказания.

Вещей было совсем немного, мы ночевали — как всегда — у кого-то, и при мне был только рюкзак. Ноги носили меня по городу, но через какое-то время они принесли в центр, туда, где, я знала, будут какие-нибудь «наши люди». Я не плакала, была внешне спокойна, даже равнодушна. Мой друг Александр, который меня знал достаточно хорошо, подошел и спросил, что случилось.

— Мне кажется, я не переживу этот день, — ответила я, с трудом найдя физические силы, чтобы ему ответить.