Моя мужская правда - [4]

Вскоре после демобилизации Шерман отправился в Нью-Йорк и пристроился пианистом в один из баров Гринич-Вилиджа[12]. Юный Цукерман был прямо-таки на седьмом небе от радости и гордости за брата. А вот родители отнеслись к успехам старшего сына совершенно иначе. Чего не хватало мистеру Ц., когда он узнал о радужной мечте Шермана стать оркестрантом у Стена Кентона[13], так это автомата. Натан по секрету рассказывал приятелям о развеселых делах взрослого брата и похвалялся: «Он еще покажет всем этим Стенам!» — «Каким таким стенам?» — переспрашивали приятели (неотесанные чурбаны). Он снисходил до объяснений и толковал о баре «Сан-Ремо» на Макдугал-стрит, в котором сам, правда, не бывал, но зато знал, что это за штука. Однажды (заливался он соловьем) Шерман после работы (а было это в четыре часа утра) двинул на вечеринку, а там — блондиночка Джун Кристи, та, солистка Стена Кентона. Ну и что? Как «ну и что»?! Воображение младшего брата работало вовсю. Байки об ошеломительных победах Шермана Цукермана (или Сонни Сахари, как он представлялся на междусобойчиках) нанизывались одна за другой, словно серии бесконечной мыльной оперы.

Тем временем Шерман поступил в Темпльский университет, выбрав стоматологию, и вскоре женился. Нет, не на блондиночке Джун Кристи. На мосластой еврейской девице из Бала-Синвида, которая пришепетывала и работала зубным техником в какой-то клинике. Натан не хотел верить. Скажи, что это не так, Шерм! Или ты забыл роскошные мускусные дыни грудей на тех фотках, что сам же и привез с базы? Я не забыл… Представляя плоскую, как доска, Шейлу, Натан подозревал, что брат был не в себе, когда дал клятву до конца жизни ложиться в постель с зубным техником. Что это на него нашло? «С его глаз спала пелена, вот и все, — словно отвечая на невысказанный вопрос Натана, говорил мистер Ц. родне и знакомым, — он увидел слова на извести стены, и на него нашло, будь оно неладно, божественное озарение».

Семнадцать лет в семье и в любви, объединяющей всех. Потом четыре года колледжа в Бассе. Это учебное заведение, по мнению мистера Ц., выгодно отличалось от остальных своим местонахождением: идиллическая долина на западе штата Вермонт. Заносчивость, которую отец хотел умерить в сыне при помощи рассуждений Дейла Карнеги о том, как завоевывать друзей и оказывать влияние на людей, разрослась на провинциальной почве Вермонта подобно гигантскому грибу тропических джунглей. Розовощекие студенты в светлой обуви; угодливый еженедельник «Бастион» с вечной передовицей о «всевозрастающей роли образования»; по средам — неизменные утренние проповеди приглашенных священников; по понедельникам — вечерние мальчишники в присутствии декана, ответственного за воспитание мужской части учащихся; в тихую лунную ночь, говорил он новичкам, можно услышать, как плющ на стене библиотеки шелестит, словно шепча слово «традиция», — все это ни на йоту не убедило Цукермана в необходимости и впредь завоевывать друзей. С другой стороны, на фотографии в рекламном проспекте Басса розовощекие студенты в светлой обуви шли по залитому ярким солнцем Новой Англии двору колледжа, непринужденно беседуя с розовощекими студентками в светлой обуви, — и это представлялось Натану весьма привлекательным и перспективным. Кроме того, и Цукерман, и его родители ощущали в атмосфере живописного Басса что-то такое «академическое», неумолимо влекущее людей посредственной образованности. К тому же… Когда весной семья приехала в Басс на разведку, мать имела счастье побеседовать с деканом — с тем, по мужской части учащихся. Именно он, между прочим, три года спустя заявит Цукерману, что того следует с треском вытурить из колледжа за сочиненный им для литературного журнала пасквиль на королеву вечера выпускников; бедняжка была выведена в заметке под видом сиротки из Ратланда. Но это будет через три года. Пока же декан по мужской части, мужчина с вересковой трубкой в зубах и плечами футболиста, показался миссис Цукерман «исключительно любезным человеком». Говоря о правилах и быте колледжа, он заверил мать, что в мужском общежитии образовалась «великолепная еврейская студенческая организация» (и она таки образовалось), а в женском клубе тон задавали тридцать «незаурядных» еврейских девушек («девчат», сказал декан).

Кто мог знать, кто в семействе Цукерманов мог даже предположить, что именно в это время, перед началом первого курса, Натан прочтет книгу «О времени и о реке»[14], и его отношение не только к колледжу, но и к жизни вообще решительно изменится?

После колледжа его призвали в армию. Он мог пойти, как предложил полковник, руководивший военной кафедрой, на курсы подготовки офицеров запаса и начать тихую действительную службу младшим лейтенантом транспортных войск. Но Натан, практически единственный из выпускников, отказался. Два года мурыжили его в Бассе теорией и практикой на военной кафедре, два года он еженедельно маршировал с винтовкой за плечами на строевых занятиях по двору колледжа — и ничему не научили. Решение младшего Цукермана привело отца в недоумение и бешенство. Ведь шла новая война. Опять во славу демократии американские парни покидали этот свет по одному в шестьдесят минут, а количество ребят, за тот же час оставлявших в сугробах и раскисших полях Кореи ту или иную часть тела, было вдвое большим. «Ты рехнулся или у тебя на плечах вместо головы что-то другое? Надо быть кретином, чтобы отказаться от транспортных войск. Это же вопрос жизни и смерти! Тебе что, не терпится загреметь в пехоту и подставиться под пули? Ищешь приключений на свою задницу, сын мой, и уверяю тебя, очень скоро их найдешь! Хочешь проверить в качестве строительного материала, можно ли построить плотину из дерьма? Проверишь, когда тебя ухлопают!» Но все громогласные и несомненно разумные доводы старшего Цукермана пропали втуне. Дело было не в обстановке, а в постановке вопроса. Да и к отцовскому занудству Натан давно уже привык. С меньшим гневом (но не менее одурманивающим многословием) тремя годами раньше мистер Ц. отреагировал на идею сына выйти из еврейской студенческой организации. Это случилось через месяц после подачи заявления, незадолго до окончания первого курса. «Просвети меня, Натан, можно ли выйти оттуда, куда ты толком еще не вошел? Ты ведь понятия не имеешь, от чего отказываешься. Глупо принимать решения с бухты-барахты. Начал — иди до конца. Так вот и узнаешь на старости лет, что сын у тебя пальцем сделанный!»