Моя Москва - [3]

Спускаясь в метро, размышляю о выборочности памяти у мужчин и женщин. Мама до сих пор помнит, в каком платье она была на выпускном вечере в 1936 году. А я не то что костюм, но и сам вечер не помню и не уверен, что он был. Хотя имена и фамилии тех, с кем и у кого учился, могу отбарабанить не задумываясь.

На станции “Университет” всегда спокойно, словно здесь никто никогда и нигде не работал. У неторопливо входящих пассажиров взгляд рассеянный и мягкий. Загипнотизированный этим временным спокойствием, я расслабляюсь. Зато на “Спортивной”, сметая все на своем пути, вваливаются челночницы с Лужниковского рынка. К нашему величайшему сожалению, “Великий шелковый путь” пролегает именно по нашей ветке.

С утренней вагонной теснотой я давно смирился, всю жизнь езжу. А вот к баулам с большой бабушкин сундук привыкнуть трудно. Особенно когда две-три тетки бодибилдинговой комплекции с разгону припечатают тебя своим багажом к противоположным дверям. Понимаю, жить-то надо. Но все мое благодушие мгновенно испаряется, когда по моей светлой замшевой туфле проезжает тележка с коробкой размером с двухместную собачью будку. “Ах! — гневно восклицаю я. — Простите, вы наехали мне на ногу!”. — “Ой, я сейчас уберу”, — стараясь не смотреть на меня, виновато отвечает тетка. И действительно, она съезжает с моей ноги и коробкой таранит вставших на ее пути пассажиров. Те тропятся уплотниться, и слава богу, что среди них не находится ни одного, кто сегодня встал бы с левой ноги. Уж не знаю, что у них в этот момент творится в душах, но на лицах — покорность, покорность и еще раз покорность.

Меня давно интересует, а где мужья этих железных погонщиц ручных тележек, этих вьючных Маш, Наир и Гамилей? Почему они сами не ведут в Москву или из Москвы караваны слонов и верблюдов, груженые фальшивыми “версачи”, “валентино” и “ренглер”? Неужто сидят дома и воспитывают детей, пока их прошедшие огонь и воду благоверные куют благосостояние семьи? Вряд ли. Небось, пьют как свиньи на бескрайних просторах средне-русской возвышенности, да, обкуренные, лежат в чайханах и неторопливо решают мировые проблемы. За семьдесят лет так и не удалось коммунистам стереть грань между городом и деревней, не успели. А между мужчиной и женщиной и подавно — они просто поменялись местами. Налицо насильственная эмансипация слабого пола.

Наконец на “Парке культуры” интернациональная бригада челночниц вышла. Стало возможным опереться на обе ноги и даже расправить плечи.

От “Парка культуры” до Лубянки доехал незаметно. В общественном транспорте я всегда обмозговываю то, над чем не дают сосредоточиться дома. Или развлекаюсь придумыванием сюжетцев — экономия времени, которого, впрочем, у меня навалом. Иногда, увлекшись, проезжаю свою остановку. Но сейчас выхожу и поднимаюсь наверх в подземный переход под Лубянской площадью. Не знаю, как там за границей, не бывал, но у нас эта подвальная часть Москвы напоминает пещеру Али-Бабы. Штук пятьдесят киосков-аквариумов и в каждом по вежливой золотой рыбке. Ассортимент — бывших ГУМа и ЦУМа вместе взятых. Только не было при советской власти в двух главных магазинах страны поддельных “ролексов” за тридцать долларов супротив тамошних двадцати тысяч. А здесь — пожалуйста. Покупай — и смело можешь выдавать себя за племянника большого любителя черепахового супа — Брынцалова. Отродясь не видывали ни в ГУМе, ни в ЦУМе пива “Туборг” и “Хайнекен”, а здесь на него никто не смотрит, предпочитают наше “Клинское”. Скажи мне кто-нибудь лет пятнадцать назад, когда я еще рисовал портреты вождей, что прямо под площадью, на которой стоит дом с видом на Феликса, в этом мрачном железобетонном людопроводе я буду покупать сигареты “Честерфилд” и хохотать над контрафактным символом людского благополучия, я бы счел этого фантазера недалеким человеком. Но сказать было некому, потому что замыслы божьи от нас сокрыты, а сам он предпочитает отмалчиваться. Неисповедимы пути его, но частенько едки и остроумны.

Мимо магазина “Библиоглобус” я ходить люблю. Вот уже лет десять здесь стоят одни и те же люди — букинисты. У каждого по 10–15 книг, не больше. Я ни разу не видел, чтобы у кого-нибудь из них что-нибудь купили. Но стоят, и никто их не гонит. Клуб любителей торговать книгами на свежем воздухе. Уже за один этот факт я прощаю бывшим коммунистам — а ныне демократам — все, что они либо по недомыслию, либо по воровской своей сущности, или в силу других обстоятельств, связанных опять же с нашей крайне неудобной для жизни загадочностью, в общем все, что они наворотили за последние десять лет.

Иду прогулочным шагом. Слева — главное здание КГБ, а ныне ФСБ, и никакого трепета не испытываю — нехай себе сидят в своих подвалах Лубянки и ломают головы, как внедрить своих и отловить чужих шпионов. В этом смысле я, налогоплательщик, им доверяю, а потому плачу зарплату, значительно превышающую мою собственную.

На углу у дверей частного магазина “Подарки” под зажигательную музыку танцует человек моего возраста в ядовито-зеленой униформе швейцара — с золотыми галунами, аксельбантами и красным кантом по обшлагам. Танцует отвратительно, со злым лицом, такое впечатление, что он сейчас швырнет в прохожих гранату, — привлекает покупателей. “Этот стон у них песней зовется”. У меня ничего, кроме жалости, его кривляния не вызывают. В этот магазин я никогда не зайду. С другой стороны, легче, чем разгружать вагоны, и наверняка больше платят. И при чем здесь жалость, самому не очень понятно. Пляшет же на сцене певец Леонтьев, и не только он, многие приплясывают. Некоторые делают это даже на льду. Работа у них такая. Опять же популярность — местные давно окрестили его “пляшущим человечком”. На известность Пугачевой он конечно не тянет, а какого-нибудь стеснительного депутата по части славы уже может заткнуть за пояс.