Моя мать смеется - [17]

С. знала, что такое смерть матери. Но когда у нее спрашивали подробности, она говорила no comment. Всегда, только раз сделала исключение.

Когда я приехала в Мексику на свадьбу, я была потрясена, увидев мать. Сказала сестре, она за несколько недель постарела на двадцать лет, как это возможно.

Цвет лица у нее был землистый, она была худая, и она это знала, но несмотря ни на что, пыталась хорошо выглядеть, из-за свадьбы. Нельзя постареть на двадцать лет, когда твоя внучка выходит замуж, и с землистым цветом лица тоже нельзя ходить. Нужно радоваться. Однажды у твоей внучки будет ребенок, и нужно радоваться. Нарядиться, накраситься.

Радоваться.

Ей помогают одеться, потому что сама она со своим сломанным плечом больше с этим не справляется.

К счастью, это левое плечо. С ним уже ничего не сделаешь. У нее кости крошатся, как песок, и даже не удержат болт, если его поставить. Так мне сказал врач.

Я не знала, что сказать, спросила, но она же сможет пользоваться своей левой рукой. Да, но не так, как раньше.

Он смотрел на меня, но не отвечал, просто повторял, нет, не как раньше; хорошо, сказала я, тогда не будем делать операцию.

Я ошиблась, и теперь уже ничего не сделаешь, она совсем не может пользоваться левой рукой, да и не болты нужно было ставить, а протез, но я только позднее об этом узнала.

Тот врач оказался идиотом, но, как я где-то прочла, идиоты – тоже жертвы.

Когда она проснулась, я сказала ей, тебе уже не восемнадцать. Когда встаешь в туалет, включай свет, а потом потихоньку вставай.

Я всё вижу, мне не нужен свет. Я вижу свет от машин на улице, куда выходят окна столовой. Нет, ты должна включать свет.

Когда я ей сказала «тебе уже не восемнадцать», увидела, что ее мир рухнул. Она отказалась есть, отказалась пить и вечером, и утром, когда я к ней заходила, потому что днем я работала, а работа – это важно, я понимала, что она решила пустить всё на самотек, не бороться больше. Зачем бороться, когда тебе уже не восемнадцать. Она просто будет ждать смерти.

Я сказала себе, вероятно, она знает, что делает.

И так продолжалось всю неделю.

Сестра должна была приехать в пятницу, поэтому с четверга мать начала есть. Она боялась сестры. Она знала, что сестра ее так не оставит, не даст ей умереть. Она снова принялась есть. Она ненавидела больничную еду, поэтому мы с двоюродной сестрой привозили ей медицинское питание в бутылочке, и она его пила. Медленно, но пила.

Я сказала себе, что только со мной она хочет умереть.

Сказала себе, что теперь она, может быть, смирилась с тем, что ей уже не восемнадцать, и что в конце концов это должно было случиться, и не так уж это и страшно. Но нравиться можно в любом возрасте. Или почти в любом. С перевязанным запястьем, со сломанным плечом и когда везде болит, это сложнее, но всё равно возможно. Особенно с такими сильными и красивыми санитарами.

Она, вероятно, начала думать, что могла еще нравиться красивым молодым людям. Кроме того, она боялась сестры, которая должна была приехать, поэтому снова стала есть.

Я сказала ей, это замечательно, что она ест. Она мне едва ответила.

На свадьбу нужно было накраситься. Она накрасилась, и так стало еще хуже. Румяна ее еще больше старили. Румяна на щеках. Стало еще хуже, но я молчала.

Ты тоже можешь накраситься, говорила мне моя мать. Да.

Она никогда не сдается. До смерти она будет говорить мне такие вещи.

Я говорила себе, наверняка это хороший знак, потому она еще жива. Потому муж сестры говорит, что она сильная, твоя мать, очень сильная.

Я спрашивала себя, так ли уж хорошо быть сильной.

Все, муж сестры и, может быть, сама сестра говорили мне, потому она и выжила, она научилась выживать, и она должна была быть сильной, чтобы выжить.

Мне надоели все эти истории о выживании. Годами я думала только об этом. А теперь мне надоело. Осточертело. Я сказала себе, что, может быть, если мне надоело, значит, я начинаю выздоравливать, потому что я тоже больна. И всегда была больна. Это циклическая хроническая болезнь. Я каждый день принимаю лекарства для регулирования настроения. Это болезнь настроения. Впрочем, когда у меня очень хорошее настроение, я должна быть осторожна. Нужно, чтобы это очень хорошее настроение поскорее прошло, иначе меня запрут в больнице. Если у меня нет настроения, никакого настроения, мне ничего не хочется, тогда меня никто не видит и я не хочу никого видеть, тогда меня не запрут. Я немного наивно полагала, что если мне надоело думать о выживших и о тех, кто не выжил, значит, я победила свое настроение и свою болезнь, потом я прочитала, что это невозможно, что моя болезнь связана с ранним детством: когда я была младенцем, я не замечала, что у меня есть отец, или моя мать не давала мне это заметить, в итоге мы с матерью были слишком тесно связаны, и эта связь оказалась для меня фатальной. Это было неправдой, потому что когда я была маленькой, я всегда говорила, что хочу мужа, такого, как отец. То есть это была неправда, но это ничего не меняло.

И дело было не в том, что в моей ткани была дыра, которую в конце концов могли починить, но сама ткань была паршивой, и нельзя было ничего сделать. То есть я могу спокойно продолжать думать о выживших и о тех, кто не выжил, но больше не думаю, разве что муж сестры заставляет меня о них вспомнить. Или еще кто-нибудь. Или что-нибудь.