Моя гениальная подруга - [75]

Дальше все запуталось еще хуже. Случилось одно событие, сильно меня напугавшее. У нас с Альфонсо вошло в привычку возвращаться из школы пешком. Мы доходили до пьяцца Национале, откуда сворачивали на корсо Меридионале. По пути мы говорили об учебе, обсуждали преподавателей и одноклассников; мы с ним любили разговаривать. И вот однажды — мы уже миновали пруды и собирались выбраться на шоссе — я обернулась к железнодорожной насыпи и увидела мужчину в форме контролера. Мне показалось, что это Донато Сарраторе, я вздрогнула от ужаса и зажмурилась. Когда я снова открыла глаза, мужчины там не было.

Я не знаю, он это был или не он, но никогда не забуду, как стукнуло тогда мое сердце — будто в груди раздался выстрел. Мне сразу вспомнилась взорвавшаяся медная кастрюля, о которой рассказывала в своем письме Лила. Тот же удар в сердце я испытала назавтра, когда увидела Нино. С того дня я стала трусливо прятаться за Альфонсо; в школу и из школы ходила только вместе с ним. Едва заметив худощавую фигуру парня, которого любила, я поворачивалась к младшему сыну дона Акилле, как будто должна была срочно что-то ему сообщить, и мы, переговариваясь, удалялись.

В общем, это был очень странный период моей жизни: мне хотелось быть рядом с Нино, но вместо этого я изо всех сил липла к Альфонсо. В то же время я боялась, что надоем ему и он найдет себе другую подружку, а потому была с ним приветлива, если не нежна. Потом меня вдруг охватывал страх, что он решит, что я в него влюблена. «А что, если он не так меня поймет? И сам начнет признаваться мне в любви?» — волновалась я. Мне пришлось бы ему отказать. Лила, моя ровесница, была обручена со Стефано, вполне взрослым мужчиной, и я считала унизительным для себя крутить любовь с его младшим братом, по сути мальчишкой. Но эти соображения не мешали мне рисовать в воображении самые разные картины на эту тему — я много фантазировала. Однажды мы с Альфонсо шли по корсо Меридионале, он шагал рядом, как телохранитель, охраняющий меня от многочисленных опасностей, которые таил в себе город. Как хорошо, подумалось мне, что именно братьям Карраччи — Стефано и Альфонсо — выпало защищать нас с Лилой от черного зла этого мира, того самого зла, с которым мы столкнулись в первый раз, поднимаясь по лестнице к их квартире, чтобы потребовать назад кукол, украденных у нас их отцом.

42

Мне нравилось находить такие совпадения, особенно когда они касались Лилы. Я проводила параллели между событиями, случившимися в разное время, отмечала в них черты сходства и различия. В тот период я ежедневно упражнялась в подобных умозаключениях. Чем лучше мне жилось на Искье, тем глубже затягивала Лилу беспросветность повседневности; чем больше я страдала, покинув остров, тем счастливее становилась она. На нас словно лежало мрачное заклятье: радость одной вызывала боль другой и наоборот. Это правило распространялось и на нашу внешность. На Искье я ощущала себя красавицей и сохранила это ощущение по возвращении в Неаполь; мало того, пока мы с Лилой плели интриги, чтобы избавить ее от Марчелло, я временами чувствовала себя красивее ее, и, судя по некоторым взглядам Стефано, у меня были все шансы ему понравиться. Но теперь преимущество снова перешло на сторону Лилы: счастливые перемены в жизни умножили ее красоту, а я, замученная учебой и несчастной любовью к Нино, опять подурнела. А потом настал день, когда передо мной замаячила кошмарная вероятность превратиться в очкарика.

Профессор Джераче спросил меня, что написано на доске, и тут выяснилось, что я почти ничего не вижу. Он сказал, чтобы я немедленно шла к окулисту, сделал соответствующую запись у меня в тетради и велел, чтобы под ней расписался кто-нибудь из родителей. Я вернулась домой, показала тетрадь; меня мучило чувство вины за предстоящие расходы на очки. Отец нахмурился, мать расшумелась: «Вечно сидишь над книгами, только глаза портишь». Мне было очень плохо. Разве я виновата, что хотела учиться? А как же Лила? Она читала намного больше меня. Почему же зрение портится у меня, а не у нее? Почему я должна всю жизнь ходить в очках, а она нет?

Перспектива носить очки усилила мою манию фантазировать. В моем воображении одна за другой возникали картины будущего, в котором моя судьба — к худу или к добру — была тесно переплетена с судьбой подруги: вот я слепая, а у нее ястребиное зрение; я смотрю на мир мутными зрачками, а она прищуривается, чтобы разглядеть то, что скрыто вдали; я неуверенно передвигаюсь среди теней, а она держит меня за руку. В конце концов отец благодаря связям в муниципалитете получил субсидию, и мои фантазии поблекли. Я сходила к окулисту, он нашел у меня сильную близорукость и выписал очки. Когда я впервые посмотрелась в них в зеркало, испытала настоящий шок: нечистая кожа, широкое лицо, большой рот, огромный нос и глаза, заключенные в оправу, словно нарисованную в приступе бешенства сумасшедшим художником. Над оправой нависали слишком густые брови, подчеркивая мое уродство. Я решила, что буду носить очки только дома, в крайнем случае, надевать их, когда нужно что-то переписать с доски. Как-то раз, выходя из школы, я спохватилась, что забыла очки на парте. Бегом кинулась в класс, но опоздала. После звонка с последнего урока в нас, учеников, словно бес вселялся; в сутолоке очки уронили; дужка сломалась, стекло разбилось. Я заплакала.