Моя единственная - [7]

— Как это было прекрасно, — только и сказал я, когда она припала щекой к моей груди.

— Мне тоже так показалось.

— Это — диван Достоевского?

— Что? А, нет, это из усадьбы князей Оболенских.

— Какая жалость!

— Почему?

— Потому что с такой чудесной женщиной, как ты, надо заниматься любовью или на постели Людовика XVI, или хотя бы на диване Достоевского.

Светлана улыбнулась и со вздохом легла рядом со мной, втиснувшись боком между моим телом и диванной спинкой, обитой белым шелком с цветочными узорами.

— А еще лучше, — продолжал мечтать я, — оказаться бы нам в Венеции и заниматься любовью в гостинице с видом на «Палаццо Дукале». А потом спуститься вниз, в открытое кафе на берегу канала, и поужинать. Ты бы еще кричала: «Не пей много кьянти, а то итальянский забудешь и не сможешь объясниться с официантом!»

— А ты знаешь итальянский?

— Да, учил немного…

— У тебя богатый опыт, как я успела заметить. Ну-ка, расскажи мне про своих любовниц.

Несмотря на всю свою расслабленность, я почувствовал подвох в этом вопросе и понял, что это не просто праздное любопытство, а проверка того, насколько ко мне и ко всему произошедшему можно относиться серьезно. Кроме того, рассказ о моей безнадежной любви к Наталье в подобных обстоятельствах мог бы оскорбить Светлану, а ведь только о Наталье я был готов думать и говорить в любое время дня и ночи.

— Не хочу, — сказал я.

— Почему?

— Потому что сейчас они уже не существуют. Ты — единственная. Ты — такое счастье, что мне хочется молиться Богу, хотя я никогда этого не делал. И — подумать только, я ведь мог не прийти в этот скит и не встретить тебя! Кстати, а почему у тебя крест на груди — ты верующая?

— Да, хотя и не настолько, чтобы соблюдать обряды. Моя вера какая-то внутренняя, слишком интимная, чтобы ее можно было выставлять напоказ во время церковных служб и молитв…

— Ты приедешь ко мне в Москву?

— А ты приглашаешь?

— Умоляю.

— Только не сейчас. Позже.

— Почему?

— Мне не с кем оставить Дашу. А через месяц сюда обещала приехать моя мать. Ты живешь один?

— С отцом. Но он очень редко бывает дома — живет или на даче или у любовницы.

— Сколько же ему лет?

— Пятьдесят шесть.

— И все еще есть любовница?

— И подозреваю, что не одна, — усмехнулся я. — Но мы не о том говорим.

— А о чем мы должны говорить?

— О тебе. Ты так невыносимо хороша, что мне ужасно хочется включить свет и хорошенько тебя рассмотреть.

— Нельзя.

— Знаю. Но ты все равно чудесна. К тебе хочется обращаться на «вы» и называть княгиней.

— Даже сейчас?

— Именно сейчас.

— Спасибо. — И она поцеловала меня в ухо, пощекотав шею прядями волос.

— За что?

— За то, что ты такой ласковый и… умелый.

— Если после этой ночи мы встретимся с тобой еще раз… — начал было я, поворачиваясь к ней, и не договорил, чувствуя новый прилив страсти. У меня все более учащалось дыхание, пока я целовал ее глаза, щеки, нос, волосы…

— А ты сомневаешься в том, что мы еще встретимся?

— Только за тебя, не за себя.

— Не сомневайся.

— Спасибо.

— За что?

— За то, что предлагаешь не сомневаться в самом ненадежном…

3

В конце сентября, спустя полтора месяца после своего возвращения в Москву, одетый в синюю куртку и синюю шляпу, белую рубашку и светло-серый галстук, я мерз возле метро «Щелковская», на пятой платформе автовокзала, и ждал приезда Светланы. Прямой автобус Козельск-Москва находился в пути около четырех часов и сейчас немного опаздывал.

За то время, что мы с ней не виделись, произошло немало событий, но сейчас все они ушли в тень, стали неважными и неглавными, тогда как та ночь в музее вновь и вновь всплывала в моей памяти со всеми своими незабываемыми подробностями. Она уже казалась и далеким прошлым, и случайным, неповторимым эпизодом, а потому я не знал, что и думать, когда на два своих письма в Оптино получил в ответ только одну короткую, сдержанно-ласковую открытку. Но три дня назад раздался звонок, и Светлана сказала, что соскучилась и хочет приехать ко мне в гости.

Я никогда не был особенно сентиментален, но все это время жалел, что у меня не было фотографии Светланы — причем обязательно с тем насмешливым взором, который смутил меня в тот первый раз. Я не знал, что с нами будет дальше, и не имел на этот счет никаких предчувствий, мне просто хотелось жить — и если уж не повезло с самой любимой — наслаждаться обществом других женщин как можно чаще. Все остальное было вторичным — и угроза увольнения с работы в виду сокращения штатов, и несущиеся со всех сторон заклинания о кризисе и безнадежности.

Однако я пока не был достаточно уверен в чувствах Светланы, а потому не особенно боялся потерять то, чего еще фактически и не имел. Мне было слишком хорошо известно, что такое минутные женские слабости и как жестоко они потом могут обернуться невозмутимо-наигранным вопросом: «Ну и что?»

Я поднял воротник плаща, чтобы укрыть шею от холодного осеннего ветра. Я любил осень и радовался, что наш роман развернется именно осенью, в тот самый период года, когда я жадно ощупывал раздувающимися ноздрями обнаженную полноту жизни и становился немного похож на шального кота — запах серых, прелых листьев пробуждал во мне обостренную чувственность. Любая, не слишком холодная осенняя ночь вызывала во мне не меньший эротический трепет, чем самые знойные летние вечера. Мне всегда казалось, точнее, я просто верил в это, как в мечту, что однажды, поздним осенним вечером, познакомлюсь с одинокой красивой женщиной с пышными длинными волосами, в светлом плаще и изящных сапогах.